Несравненное право - Вера Камша

— Я понимаю, — бывший рыцарь вздохнул. — Вы устали от интриг, суеты, лицемерия, вы ищете свободы и успокоения. И вы заслужили их. Я и сам с радостью навсегда ушел бы отсюда, но не в пустыню, а во Фронтерские леса. Но не могу.

— Нет, причина не в этом, хотя я действительно не терплю многих своих собратьев, но я скорее бы постарался убрать их из Кантиски, а не бежать от них. Вся беда, — кардинал смешно наморщил лоб, — что вы слишком поздно пришли в Церковь и продолжаете все измерять мирской мерою. Надо же, о покое заговорили. И с кем?! Со мной! Покой, конечно, вещь достойная, тем более война позади, но нам нужно думать о будущем.

— А, — с облегчением вздохнул Архипастырь, — вы говорите о вере атэвов, придуманной этим их пророком… Да, она рассчитана на завоевателей. Будь наше рыцарство более молодым и голодным, а края поскуднее, она бы и у нас привилась, но у нас и так слишком мало людей и слишком много земли, особенно в Таяне и Пантане, так что Баадуково учение у нас вряд ли приживется…

— Ты прав, мальчик, — Иоахиммиус, отбросив все церемонии, заговорил с Архипастырем как старший, и тот принял это с благодарностью, — выдумки Баадука хороши для атэвов и не нужны арцийцам, поэтому я и не боюсь их. Им не укорениться в наших землях, так же как пальмам из сада Майхуба не расти в Эланде… Нет, я говорил о другом. Что ты думаешь о циалианских сестрах?

— Ничего, — признался Феликс, — а почему я должен о них думать? Орден как орден. Конечно, раз его покровительница женского пола, в отличие от всех остальных, он богаче и многочисленнее многих. Отчаявшихся встретить в миру счастье женщин всегда было больше, чем мужчин, к тому же люди всегда готовы жертвовать на нужды циалианок, когда речь идет о здоровье детей, замужестве и прочих делах, за которые, если верить Роману, когда-то отвечала, скажем так, представительница высшей силы… Смертные же, как выразился наш эльфийский друг, — просто перенесли то, с чем они обращались к старой богине, на святую Циалу… Вот и все.

— Ты прав и не прав. Прав, когда этим объясняешь нынешнюю популярность и многочисленность циалианского ордена. Не прав, когда преуменьшаешь его значение. Уже сейчас Циала с помощью своих духовных дочерей затмила остальных святых, кроме, пожалуй, Эрасти. Влияние ордена растет. Да, туда идут женщины, не нашедшие личного счастья и покоя, но их самолюбие и жажда власти очень часто не уступают мужским.

Теперь, после войны, когда осталось множество вдов и невест, женихи которых погибли, циалианки еще более усилятся. Ты этого не увидишь, а я тем более, но пройдет сто или двести лет, и они будут оспаривать первенство в Церкви, а затем, боюсь, постараются прибрать к рукам и светскую власть. Я приветствовал объединение Благодатных земель под рукой Рене Арроя, потому что это обещает золотой век, но к чему это приведет? Одна Церковь, одно государство, одна династия — это опасно, очень опасно… У Рене хорошая кровь и изумительный сын, который, похоже, женится на достойной девушке, но уже за их внуков я не поручусь точно так же, как не поручусь за нашего друга Максимилиана…

— О чем вы, отче?!

— Постарайся понять… Жажда власти, если человек ее ощутил, рано или поздно заставляет его действовать. Сейчас Максимилиан — верный друг, готовый за тебя умереть, но я не знаю, каким он будет через двадцать лет. Кардинальский посох может ему показаться слишком легким. Когда стихают великие бури, люди склонны заниматься своими делишками, которые в их глазах вырастают до размеров великих дел. Неизбежно начинаются интриги, обиды, предательства…

— Странно, вы говорите о неизбежном, словно можете что-то этому противопоставить.

— Могу, — заверил старый клирик, и лицо его словно бы осветилось изнутри. — Я говорил тебе о том, чего я боюсь. Я боюсь усиления циалианства, я боюсь будущих междоусобиц и интриг, я боюсь, что, когда придет очередная беда, не найдется никого, равного Рене Аррою, герцогу Шандеру и тебе.

И потому я хочу, чтобы новый монастырь, который не будет подчиняться никому, кроме своего настоятеля, стал хранителем знаний и правды. А то, что он будет возведен на землях калифата, защитит его от давления и Мунта, и, прости меня Творец, Кантиски. Когда будет нужно, братья Гидалского монастыря пойдут к людям и расскажут ту правду, которую они сохранят.

И поэтому я прошу тебя поручить моим заботам некоторые из реликвий, которые хранятся в Кантиске…

— Я, кажется, понимаю, о чем идет речь… Я познакомился с Романом Ясным, когда он явился к Филиппу, чтобы спросить о Пророчестве, которое мы так до конца и не поняли… Что ж, все, что хранил в тайной комнате Филипп, отныне принадлежит монастырю в Гидале, и я не вижу необходимости делиться этой новостью с кем бы то ни было…

— Хвала святому Эрасти, — кардинал Иоахиммиус, казалось, перевел дух, — я надеялся, что ты поймешь…

Белая бухта осталась позади, «Созвездие» быстро шел вдоль острова на юго-запад. Мимо проплывали золотые пляжи, роскошные шапки зелени, венчавшие бело-розовые обрывы, причудливые скалы, похожие то на замерших перед прыжком зверей, то на плакальщиц в тяжелых покрывалах, то на головы увязших по шею в земле исполинов.

Рене уверенно выводил корабль в море, но сердце его впервые рвалось не вперед, а назад. Раньше Счастливчик думал только о подстерегающих его за Запретной чертой тайнах да о попутном ветре. Сейчас он не мог выбросить из головы Берег Золотых Пчел, который на самом деле звался Лунным островом. Берег, к которому его, умирающего, прибило много лет назад, берег, куда он вернулся и где оставил женщину, которую полюбил. Теперь он уходил навсегда и знал это. Себе Рене Аррой не врал никогда, зачем? Согласившись с планом Залиэли, он подписал приговор и себе, и всем, кто пошел за ним.

Странно, раньше он никогда не думал о смерти, ничего не боялся и ни о чем не жалел. Хотя ни о чем не жалеть и противно человеческой природе, как наверняка сказал бы покинутый им Жан-Флорентин. В том походе, который они затевали, маленькому философу было нечего делать. И, кроме того, Рене хотел, чтоб и после его гибели на земле жило ворчливое невозможное существо, изрекающее великие истины так, что они становились похожими на шутки, и в шутку говорящие вещи, от которых становилось зябко.

Прощание вышло душераздирающим. В отличие от ничего не подозревающей Герики, знающий обо всем Жан-Флорентин отстаивал свое право на смерть яростно и настойчиво. Только совместная атака Рене и Романа вынудила философа смириться и согласиться присмотреть за Герикой. Говорят, уходящему всегда легче, чем остающемуся, но Рене был бы до смерти рад, если бы над его ухом раздался знакомый назидательный голос, изрекший что-то вроде того, что главное — чистая совесть или же что смерти, в сущности, не существует. Утешать себя подобным образом сам Рене не умел.