Память, Скорбь и Тёрн - Уильямс Тэд

Его разбудила песня, которую тролли пели своим баранам. Он смутно помнил маленькую серую кошку и ощущение западни, куда его завлекло что-то или кто-то, но сон быстро растаял. Открыв глаза, он увидел жиденький утренний свет и снова зажмурился. Ему не хотелось вставать и начинать новый день.

Пение продолжалось, сопровождаемое позвякиванием сбруи. Он так часто видел эту процедуру, с тех пор как они покинули Минтахок, что мог, не открывая глаз, представить всю ее очень четко. Тролли подтягивали подпруги, нагружали седельные сумки, а голоса их, одновременно высокие и гортанные, вели нескончаемую песню. Время от времени они останавливались, чтобы приласкать животных, погрузить руки в их густую шерсть, а то и спеть им тихонько, низко наклонившись к уху. Овцы моргали своими желтыми глазами с черточкой посередине. Скоро придет время подсоленного чая и сушеного мяса и спокойной, перемежающейся смехом беседы.

Сегодня, конечно, смеха будет мало, так как это всего лишь третье утро после битвы с великанами. Народ Бинабика был неунывающим, но и на их души, казалось, лег иней печали, лежащий на сердце Саймона. Те, что смеялись над холодом и над головокружительными пропастями, поджидающими их за каждым поворотом, ощутили холод той тени, которой они не могли понять, да и Саймон не мог ее объяснить для себя.

Он правду говорил Бинабику: он действительно надеялся, что все пойдет на лад, когда они найдут Великий меч Тёрн. Сила и необычность клинка были настолько ощутимы, что, казалось, он непременно изменит расстановку сил в борьбе против короля Элиаса и его темных сообщников. Но, может быть, самого меча недостаточно. Может быть, то, о чем говорится в предсказании, может произойти, только если соединятся все три меча.

Саймон застонал. Даже хуже того, может быть, стих из книги Ниссеса вообще ничего не значит. Разве люди не называют Ниссеса сумасшедшим? Даже Моргенс не знал точного значения этих строк.

Мороз скует колокола, И встанут Тени на пути, В Колодце — черная вода, И груз уже нет сил нести — Пусть Три Меча придут тогда. Страшилы-гюны вдруг сползут С самих заоблачных высот, Буккены выйдут из земли, И в мирный сон Кошмар вползет — Пусть Три Меча тогда придут. Чтоб отвратить удар Судьбы, Чтобы развеять Страха муть, Должны успеть в пылу борьбы Мир в мир встревоженный вернуть — Вот Трех Мечей достойный путь.

Ну что ж, буккены действительно вылезли из-под земли, но ему совсем не хотелось предаваться воспоминаниям о визжащих тварях. С самого момента их нападения на лагерь Изгримнура у Святого Ходерунда Саймон перестал думать о твердой земле под ногами как о чем-то безопасном. Но они не могли добраться сюда и это было, по его мнению, единственным преимуществом в путешествии по каменным тропам Сиккихока.

Что же касается упоминания о великанах, оно звучало злой шуткой, ибо гибель Хейстена все еще стояла перед его глазами. Этим чудовищам даже не понадобилось спускаться с высот, потому что Саймон и его друзья совершили большую глупость, вторгшись на их территорию. Но гюны действительно покинули свои горные убежища, что было известно Саймону не хуже, чем другим. Они с Мириамелью, — воспоминание вызвало внезапный приступ тоски по ней, — встретились с одним из них в Альдхортском лесу, всего в неделе езды от ворот Эрчестера.

Остальные стихи ему были непонятны, хотя ничто уже не казалось невероятным. Саймон не знал, о каких колоколах идет речь, но похоже, что стужа уже проникает всюду. Даже если и так, то что могут сделать эти Три Меча?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я же смог справиться с Тёрном, подумал он, снова ощутив в руках его мощь. В тот момент я был настоящим рыцарем, ведь так?

Но было ли дело в Тёрне или в том, что он просто отбросил страх в сторону и выстоял? Если бы в руках у него был меч поменьше, смог бы он проявить такую же отвагу? Он был бы, конечно, убит, как Хейстен, как Аннаи, Моргенс, Гримрик… но так ли это важно? Разве великие герои не умирали? Разве Камарис, настоящий владелец Тёрна, не погиб в бушующем море?

Мысли Саймона блуждали. Он чувствовал, что снова погружается в дрему. Он чуть не поддался, но знал, что вот-вот Бинабик или Слудиг разбудят его. Накануне вечером они оба назвали его мужчиной или почти мужчиной, и ему на этот раз не хотелось быть разбуженным последним: он не ребенок, которому взрослые дают поспать.

Он раскрыл глаза, и они наполнились утренним светом. Выпутавшись из плаща, он счистил с одежды прутики и сосновые иголки, вытряс плащ и снова завернулся в него. Внезапно охваченный нежеланием расставаться со своими скудными пожитками, хоть и ненадолго, он подхватил рюкзак, который служил ему подушкой, и взял его с собой.

Утро было прохладным, с редкими снежинками, плавающими в воздухе. Потянувшись, чтобы расправить мышцы, он медленно направился к костру, где Бинабик тихонько разговаривал с Ситки. Парочка сидела рядом, взявшись за руки перед низкими прозрачными языками пламени. Тёрн лежал около них, прислоненный к пеньку, — черная матовая полоска, не отражающая света. Со спины тролли казались двумя детьми, всерьез обсуждающими предстоящую игру или то, как они будут обследовать незнакомую пещеру. У Саймона появилось желание защитить их. Через мгновение он понял, что они, возможно, обсуждают, как поддержать жизнь соплеменников Бинабика, если суровая зима не отступит, или что делать, если на них снова нападут великаны, — и первоначальный обман зрения рассеялся. Они не были детьми, и он выжил лишь благодаря их мужеству.

Бинабик обернулся и увидел, что Саймон смотрит на них. Он улыбнулся в знак приветствия, продолжая слушать торопливую речь Ситки. Саймон крякнул, наклонившись за куском хлеба с сыром, положенным на камень у костра, и отошел в сторонку, чтобы посидеть одному.

Солнце, все еще спрятанное за Сиккихоком, не появлялось. Тень горы закрывала собой лагерь, но вершины на западе горели от солнечных лучей. Белая долина под ними было погружена в серую предрассветную дымку. Саймон откусил кусок черствого хлеба и жевал, глядя на далекую полоску леса на горизонте, которая казалась полоской сливок на молочной поверхности Белой пустыни.

Кантака, лежавшая у бока Бинабика, встала, потянулась и, мягко ступая, направилась к Саймону. На морде ее были видны капельки крови какого-то несчастного животного, составившего ее утреннюю трапезу, но последние следы уже исчезали, смывались ее длинным розовым языком. Она деловито подошла к Саймону, как будто с каким-то важным поручением, постояла минуту, пока он ее гладил, и тут же свернулась около него, сменив одно место для сладкого сна на другое. Она была такой крупной, что, привалившись к нему, чуть не столкнула его с камня.

Он кончил есть и открыл рюкзак, чтобы достать бутылку с водой. Вместе с ней из рюкзака он извлек какой-то ярко-голубой моток, запутавшийся в шнуре от бутылки.

Это был шарф, подаренный Мириамелью, тот, что был на нем, когда он взбирался на Драконью гору. Джирики снял шарф, когда ухаживал за ним после ранения, но сохранил его вместе с немногими прочими пожитками. Сейчас он ощутил его в руке, как кусочек неба, и вид его чуть не вызвал слез. Где она, Мириамель, в этом огромном мире? Джулой в тот краткий миг общения этого не знала. Где же бродит принцесса в Светлом Арде? Думает ли она когда-нибудь о Саймоне? А если думает, то что? Может быть так: «Зачем отдала я свой прелестный шарфик этому кухонному мальчишке?» Ему на миг стало себя жаль. Нет, он же не просто судомой. Слудиг же сказал, что он, хоть и с кухни, а поразил мечом дракона и заколол великана. Хотя в данный момент он бы с большим удовольствием оказался в теплой кухне в Хейхолте и больше ничего бы не желал.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})