Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По-видимому, Татьяна Львовна, принимавшая у себя брата, оказалась в весьма сложном положении: семья Альбертини не поддерживала режим Муссолини. Дочь Татьяны Львовны вспоминала, что «во время Второй мировой войны им с мужем приходилось ежедневно менять место ночлега, опасаясь облавы фашистов, которых ненавидела вся семья. Дети – Луиджи и Марта – жили в это время с бабушкой Татьяной Львовной»[1679].
И сама Татьяна Львовна записала в дневнике: «Прекрасный народ итальянцы. Всегда приветливые, вежливые, любезные и сердечные, никакой вульгарности… Самый вульгарный из них всех – это их вождь. И он готовит печальное поколение. Милитаризация и привычка к самой грубой лести, обязательной по отношению к вождю, ничего хорошего не принесут. Души грубеют и привыкают к фальши. Жалко!»[1680]
В то же время в США Александра Львовна делала первые шаги на ниве благотворительной деятельности. Русским военнопленным в Финляндии Толстовский фонд отправил посылок на «34 000 долларов: кроме того, по просьбе самих военнопленных, выслал 5000 Библий и 5000 крестиков»[1681].
2 марта 1940 года Александра Львовна писала сестре Татьяне: «Часто думаю: может быть, вся жизнь эта будет где-то, куда уйдем проноситься такими же смутными волнами воспоминаний, как теперь вспоминается детство, будет отсеиваться только добро, любовь, как сейчас, вспоминая прошлое, блестит ярким золотом все чудесное и прекрасное, а злое, плохое скрывается, прячется, точно его и не было совсем. 〈…〉 Первый год почувствовала себя старой. И вот между лекциями и работой Комитета, завтраками, обедами (то, что так не люблю) вдруг приходит в голову: „Сложить бы руки, и уснуть, и больше не мучиться“. На этих днях говорила о России и Финляндии, об ужасах, творимых дьяволом одержимыми правителями России. О горе финнов и горе сотни тысяч семей русских юношей, погибших ни за что. 〈…〉 М[ожет] б[ыть], потому, что так остро чувствую свою русскость и боль за русских, волей-неволей судьба наложила на меня сейчас задачу объединять русских здесь, в Америке. Со всех сторон сейчас люди идут, предлагают помочь, точно чувствуют, что надо объединиться в такую тяжелую минуту. 〈…〉 Много горя, нищеты и много добра вижу в людях. Много у меня затей: празднование Чайковского – 100-летие: концерт с Кусевицким в Карнеги[1682], балет Монте-Карло[1683], Онегинский бал и проч. Издание 23 отцовских сказок в будущем году и мн[огое] др. Очень устаю, главное – это одевание и улыбки светским дамам… Навоз куриный было легче чистить… Но терплю ради дела…»[1684]
Потом ситуация в США изменилась: гитлеровская Германия напала на Советский Союз, кто-то из русских эмигрантов стал надеяться на освобождение родины от большевизма, а кто-то, напротив, начал симпатизировать советской власти, выступившей против Гитлера. Александра Львовна осмысляла происходящие события иначе, 6 декабря 1941 года она записала в дневнике: «Англия объявила войну Финляндии. Да, слепы те, кот[орые] думают, что немцы „освободят“ Россию, слепы те, кот[орые] ищут опоры в советских разбойниках. Прав только Христос – „Не убий“, – и правы апостолы Его – мой отец в том числе. „Иван дурак“… Ах, если бы не умные, а дураки правили миром!»[1685]
Из всех детей Толстого ближе всего к водовороту военных событий оказались Сергей и Татьяна: Сергей жил в Москве, знал, как обошлись фашисты с Ясной Поляной[1686], Татьяна – в Риме. Михаил находился в Марокко, Лев – в нейтральной Швеции. В конце августа 1944 года Татьяна Львовна сообщала брату Сергею: «…пишу (конечно, только об отце) и даже занимаюсь живописью: выставляла и продала несколько nature mortes». И встревоженно добавила: «О Саше уже несколько лет ничего не знаю». А закончила письмо трогательным обращением к брату: «Живи! И хотя, вероятно, мы никогда не увидимся, а все-таки радостно знать, что ты еще мыкаешься на этой земле. Прощай!»[1687]
Осенью 1944 года в московском Музее Л. Н. Толстого после одиннадцати лет перерыва получили письмо из Рима, в котором Татьяна Львовна сообщала, что активно занимается издательской деятельностью, много пишет об отце. Она заметила: «От войны мы почти не пострадали материально, но морально тяжело»[1688]. В апреле 1945 года она писала Лине, жене брата Михаила, в Марокко: «Война удручает, и я думаю, что мы не отдаем себе отчета в том, насколько эта постоянная, ежедневная, ежеминутная тяжесть влияет на наше настроение. То, что делают немцы, невероятно по своей жестокости и бессознательности. Я не хочу пачкать своей души ненавистью и желанием мести. Моя няня Мария Афанасьевна говорила мне, когда я сердилась на кого-нибудь: „Не надо, Таничка, это тебя лукавый испытывает. Он хочет, чтобы ты злилась, он этому радуется“. Я не хочу радовать „лукавого“ и только поражаюсь и недоумеваю перед бессознательным садизмом немцев»[1689]. Татьяна Львовна оставалась верна себе: с одной стороны, называла вещи своими именами (сотворенное немцами можно было определить только одним словом – «садизм»), а с другой – верила в некую незыблемость основ сознательной жизни людей и потому этот садизм представляла себе как «бессознательный».
В 1944 году Александра Львовна тяжело болела и нуждалась в средствах[1690], и ей казалось, что жизнь ее на исходе, а за последние годы так ничего и не удалось сделать. В дневнике от 7 августа 1944 года она записала: «…Проспала еще 3 года[1691]. 60 лет. Слава Богу, скоро конец, Господи, прости». Александра Львовна подводила неутешительные для себя итоги: «Все, что было дано Тобою, похоронено по 3-му разряду. А знаю, что Ты дал, и дал много. И даже то светлое, что умела давать людям, – тоже похоронено».
Александру Львовну беспокоило происходящее как в эмигрантской среде, так и в собственно американской жизни: «Клуб „Победа“: Мещерские, Путятины: „Сталин – великий вождь“. Запрещено что-либо говорить против Советов. Condert senator не мог говорить по radio того, что хотел. Цензура выпустила. Побивают Гитлера вместе с Сталиным. А дальше что? Снабжают деньгами, продовольствием, орудиями одного разбойника, чтобы
