Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

Научиться надо, как наши странники, бывало, в старое время, получив пятачок, перекреститься: „Спаси вас Христос“, и не презирать с высоты своей гордыни бросающего тебе этот пятачок»[1637].

Весной 1936 года внезапно оборвалась история и со второй фермой. В марте новоиспеченные куроводы сделали необходимые приготовления к летнему сезону, вложили деньги, однако мощное наводнение, обрушившееся на хозяйство, все уничтожило, практически все цыплята погибли. Артельщики остались без денег.

Решили наниматься в работники, и почти сразу Александре Львовне с Ольгой Петровной последовало, казалось бы, хорошее – для страны с высоким уровнем безработицы – предложение обслуживать рабочих: готовить, убирать, обстирывать, менять белье… Однако Толстая, не раздумывая, отказалась: этот труд был лишен возможности творчества и свободы. «Мы здесь сами хозяева…» – сказала она про ферму удивленной профессорше Гарвардского университета, подыскавшей это место.

В 1964 году Александра Толстая вспоминала о первом американском десятилетии в своей жизни: «…первые годы были физически трудные, но очень радостные, потому что я жила на ферме, работала своими руками. Шесть лет на ферме я чистила курятники, доила коров, копала в своем огороде и написала в это время три книги. Одна – „Трагедия Толстого“, затем – „Я работала для Советов“, которая была потом издана в русских журналах, и затем написала одну книгу о Японии, которую, к сожалению, не пришлось издать»[1638]. Понятно, что и в самые тяжелые в материальном отношении годы она не могла отказаться от счастья писать.

В ноябре 1936 года Александра Львовна вместе с Ольгой Петровной отправилась во Флориду. По дороге им пришлось остановиться в штате Виргиния у знакомых[1639]: Александра Львовна тяжело заболела печенью, она быстро худела, и ей казалось, что у нее рак. Денег на врача не было (осмотр стоил от 70 до 100 долларов), пять недель лечилась сама и смогла-таки встать на ноги. Как только ей полегчало, села за руль и продолжила путь. Во Флориде друзья дали гостьям палатку, и в Озоне[1640] женщины три недели прожили в апельсиновом саду. В конце года переехали в другое место во Флориде, в Вест-Палм-Бич. Болезнь Александры Львовны все еще давала о себе знать, но на операцию требовалось не менее тысячи долларов. Пойти на такие траты означало для Александры Львовны разорение. И она решила отдаться на волю судьбы. К счастью, шестимесячная болезнь миновала.

Сняли две крохотные комнаты над гаражом, Александра Толстая читала лекции, писала воспоминания о Японии. Налаживались семейные связи. На одной из лекций к ней подошел племянник Илья, сын брата Андрея. Он занимался во Флориде ловлей акул для аквариума. В 1937 году произошло и примирение Александры Львовны с братом Львом. Он попросил ее забрать к себе своего младшего сына Ивана, но получил отказ: вряд ли в то время неустроенная Александра Толстая могла чем-либо помочь.

Россиянки выехали из Флориды в Нью-Йорк, где надеялись найти работу. Однако городская обстановка вновь подействовала угнетающее. Квартиру смогли снять только в нищем негритянском квартале, где женщинам приходилось сталкиваться с «подонками человечества»: вечерами боялись выходить на улицу. Александра Львовна вспоминала:

«Зачем, думала я, я трачу, может быть, последние годы моей жизни, не работая, ища заработка вдали от божественной природы, тишины, покоя, без творчества, которое дает силу жизни и которому так трудно приспособиться в этом городе греха, порока, смрада и ничтожной суеты. Все мое нутро возмущается, ропщет. Жизнь моя проходит в беготне по городу в тщетных поисках работы.

Сабвей. Несется, громыхает, раскачиваясь, поезд под землей. Лица смятые, усталые, хмурые и нездоровые. Читают газеты, дремлют. На остановках спешат, толкаются. Толкаюсь, спешу и я… Куда? Зачем? Контора по найму. Нет, нет, больше я не могу. Сотню кур, небольшой огород, овощи свои… Опять на ферму. Проживу как-нибудь»[1641].

И все-таки в Нью-Йорке Александра Львовна вновь попыталась что-то предпринять. Татьяна Львовна с беспокойством писала 10 января 1938 года в Прагу Валентину Булгакову: «Очень жалкие письма пишет Саша. Видно, она чувствует одиночество и мучается тем, что нехорошо жила. А вместе с тем продолжает делать глупости. Две кинематографические фирмы хотят ставить жизнь Толстого по ее книге, и она пишет, что постарается остановить, и если не удастся, то примет участие, для того чтобы не сделали слишком больших нелепостей. Как она не понимает, что это невозможно!»[1642] По мнению Татьяны Львовны, ошибочной была сама позиция автора книги и, следовательно, избежать «слишком больших нелепостей» с чьей бы то ни было стороны «невозможно». Публикации Александры Львовны, касающиеся драмы толстовской семьи, вели к серьезным размолвкам между сестрами. Это отмечала в своих воспоминаниях Татьяна Альбертини-Сухотина.

В августе 1938 года Татьяна Львовна сообщила брату Сергею о том, что к тому времени ей было известно о младшей сестре, почему-то представляя ее в мужском образе: «Ты спрашиваешь о Санчике. Очень он как-то тревожен, неспокоен. Продал свою фарму и ищет места. Предлагали ему поставить фильм из его книг. Надо было разрешение нек〈оторых〉 членов семьи. Я своего не дала. А предлагали 10 000 долларов»[1643].

В том же году Александра Львовна простилась с Ольгой Петровной, которая поехала работать под Нью-Йорком, сама же вернулась на ферму. Летом у Александры Львовны даже появилась уверенность в возможности ее продать и выручить деньги, на которые рассчитывала купить небольшой дом с садиком в пригороде Нью-Йорка. Потом все в очередной раз сорвалось. Так непросто складывалась история первого эмигрантского десятилетия. Вместе с тем младшая из дочерей Толстого, как помним, с самого начала уделяла внимание и лекторской деятельности.

С первых лет жизни в США Александра Львовна активно занималась пропагандой взглядов позднего Толстого. В 1930-е годы она не раз выступала на тему «Л. Н. Толстой и революция». Выступала в противовес общественному мнению: говорила об ужасах большевизма 1920–1930-х годов, ее слушали, но не слышали – не доверяли тому, о чем она рассказывала. Так, осенью 1931 года молодые молокане, жившие в Сан-Франциско, не поверили ее словам о положении дел в Советской России, заявив лектору, что при Советах русские крестьяне впервые стали жить хорошо: «Народ свободен, правительство снабжает крестьянские колхозы машинами»[1644]. В Чикаго либерально настроенная интеллигенция настороженно отнеслась к безоговорочному неприятию Александрой Львовной советской власти. Джейн Аддамс, пригласившая Толстую, не соглашалась с гостьей. «Я очень скоро поняла, – писала А. Л. Толстая, – что убедить Джейн Аддамс, заставить ее понять ужас большевизма – невозможно»[1645]. Надо заметить,