Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.) - Владимир Топоров

466

Ср. лишь некоторые моменты, относящиеся к этому периоду, в вер сии Никон. летоп. 1897, 30–31:

[…] и вниде въ манастырь Богоявленiа и пострижеся въ святый ангельскiй иноческiй образъ, и нарекоша имя ему Алексей […] И нача жестокымъ житiемъ жити, постомъ и бденiемъ и молитвами и умиленiемъ и слезами, и всякое Писание ветхое и новое извыче. Приде же въ той манастырь Богоявленiа и старець Стефанъ изъ Радонежа, духовенъ сый и подвиженъ, ибо и той Стефанъ духовнымъ и жестокымъ житiемъ живяше, братъ сый, единаго отца и единыа матери, блаженнаго игумена Сергiа, иже въ Радонежи о Господи манастырь воздвиже. И тако старець Стефанъ со Алексеемъ духовнымъ житиемъ оба купно въ единьстве живяcm а, и не точiю же се, но и во церкви на крилосе, оба по ряду стояще, пояху въ мнозе любви о Господи и смиренiи. […] Любяше ихъ и Феогнастъ митрополитъ всея Pyciu, и чясто къ себе призываше и упокоиваше и прохлажаше, и почиташе ихъ добре […] Тоже потомъ пресвященный Феогнастъ […] взя къ себе во дворъ из манастыря святаго Богоявленiа преподобнаго старца Алексея и учини его у себя наместникомъ иже спомогати ему и разсужати церковныа люди въправду по священнымъ правиломъ; и бысть въ дворе у митрополита Феогнаста преподобный старець Алексей 1 летъ 12 и 3 месяцы, въ иночестве же имея 40 летъ […]

Особо говорится здесь о большой любви Феогноста к Алексию, добродетели его ради.

467

С характерным, но многозначащим дополнением — не токмо единемъ христианомъ, приходящим тис верою, но и во иноверных яви тобе Богъ своего угодника и подасть ти творити предивнаа чюдеса.

468

«Попытки приурочить памятник ко времени, более близкому к 1380 г., представляются вполне целесообразными. Они отвечают тому явно эмоциональному характеру, какой имеет Слово Софония с начала до конца. В связи с этим есть основания считать, что Слово Софония появилось сразу же после Куликовской битвы, может быть, в том же 1380 г. или в следующем» (Ржига 1947, 397).

469

Вообще, автор «Задонщины» чуток к теме происхождения, «землячества». Так, например, фраза Звонят колокола колоколы вечныа в великом Новегороде, стоят мужи новгородцы у святой Софеи […], как и особенности списков «Задонщины», свидетельствующие о связи с псковской и новгородской рукописными традициями (ср. Седельников 1930, 524–526 и др.), возможно, говорят об особых связях автора с Северо–Западной Русью. В частности, высказывалось предположение, что он мог быть дружинником псковского князя Константина Димитриевича, младшего сына великого князя Димитрия Ивановича. Кажется, не обращалось должного внимания на связь «брянской» темы в «Задонщине» (а Брянск еще при Альгирдасе вошел в состав Литовского государства) с литовской темой «Задонщины» в связи с сыновьями Альгирдаса:

[…] И молвяше Ондрей Олгердович брату своему Дмитрию: «Сама есма себе два брата, сынове Олгордовы, а внукы есмя Едимантовы, а правнуки есми Сколомендовы. Изберем братью милую пановей удалыи Литвы, храбрых удальцев, и сами сядем на борзыя своя комони, посмотрим быстрого Дону, […] испытаем мечев своих литовъскых о шеломы татарскыя, сулиц немецъкых о байданы бесерменьскыя».

И рече ему Дмитрей: «Брате Ондрей, не пощадим живота своего за землю за Рускую и за веру крестьянскую и за обиду великого князя Дмитриа Ивановича […] Седлай, брате Ондрей, свои борзыи комони, а мои готовы […] Выедем, брате, на чистое поле, посмотрим своих полъков».

Очень вероятно, что «брянская» тема многое объясняет и в позиции автора по отношению к описываемому событию, и кое–что объясняет в самом тексте «Задонщины». Подчеркнутость «литовского» слоя в повести позволяет, кажется, несколько иначе трактовать практическое отсутствие в ней «рязанской» темы (единственное ее упоминание дается в сугубо не «политическом» плане: В то время по Резанской земли около Дону ни ратаи, ни пастуси не кличут, но толко часто вороне грають, зогзици кокують трупу ради человечьскаго.

470

Положительная оценка участия «литовских» князей в событиях 1380 года в «Задонщине» резко противостоит отрицательной оценке литовских участников этих же событий в «Летописной повести о побоище на Дону» (Такоже с Мамаем вкупе в единомыслии, в единой думе и литовьский Ягайло с всею силою литовmcкою и лятскою […] Но хотя человеколюбивый Бог спасти и свободити род крестьянский […] от работы измаилтеския, от поганаго Мамаа и от сонма нечестиваго Ягайла и от велеречиваго и худаго Олга рязаньскаго […]; — И нача посылати к Литве, к поганому Ягайлу […] и т. п. при положительной оценке Ольгердовичей) и в «Сказании о Мамаевом побоище» (Князь же Ольгорд литовский, слышав то, вельми рад бысть за велику похвалу другу своему князю Ольгу резанскому. И посылаеть скоро посла к царю Мамаю с великыми дары и с многою тешью царьскою. А пишеть свои грамоты сице: «Въсточному великому царю Мамаю, князь и Вольгорд Литовский, присяжник твой, много тя молить! […] и т. п.).

471

Летописная «Повесть о Куликовской битве» возникла, видимо, в конце XIV века. Считается, что в ее основе лежал краткий рассказ «О побоище иже на Дону», отразившийся в «Летописце Рогожском» и «Симеоновской летописи» (Слов. книжн. Др. Руси 1989, 244). Наиболее полные тексты «Повести» — в «Софийской I» и «Новгородской IV» летописях, а также в «Новгородской V» и «Новгородской Карамзинской». Есть мнение, согласно которому «Повесть» была создана в конце 40–х годов XV века (Салмина 1966, 344–384; Салмина 1974, 98–124; Салмина 1977, 3–39; Слов. книжн. Др. Руси 1989, 245). Тем не менее окончательной эту датировку считать нельзя. Более того, альтернативная точка зрения относит создание «Повести» к существенно более позднему времени.

472

Нужно отметить, что имени Сергия нет и в «Слове о житии великого князя Димитрия Ивановича», в котором уделено место (правда, весьма скромное) и битве с Мамаем.

473

Эта формула благого замедления, ведущего к поспешению, т. е. к тому успеху, который достигается и надежнее, и скорее («спе́шнее») всего, в устах Сергия звучит особенно убедительно. И сам он действовал так — помедлив, словно пропуская возможное течение ситуации через тот фильтр, который помогает осесть в осадок (ср. др. — русск. модети "медленно загустевая, оседать" : праслав. *mъdéti, см. ЭССЯ 20, 1994, 205) всему тому, что «возмущает» и самое ситуацию, и ее ви́дение. Праслав. *тъd-, *mъdьlъ(jь), *тъdъliti (se), *mъd(ь)léti за значением "медлить" ("tardare", "cunctari") обнаруживают и более глубокий смысловой слой — "слабеть", "увядать", "терять силу", "становиться вялым", "млеть", "лишаться сознания", "обмирать", "замирать" и т. п. (см. ЭССЯ 20, 1994, 205–211). В ситуации Сергия медление, замедление, нарочитая медлительность, возможно, могут быть поняты как постепенное отключение от «умствующего» разума, освобождение от диктата ratio как чистой умозрительности и открытие доступа к интуитивному, спонтанному, которое в трудных условиях и при дефиците времени может озарить человека промыслительным выбором нужного решения, позволить ему увидеть целое во всей его последней глубине. В этом смысле, видимо, и надо понимать «сергиеву» максиму «Се ти замедление сугубо ти поспешение будетъ», своего рода более сильный аналог пословичному тихо едешь, дальше будешь (интенсивный вариант к экстенсивному пространственному дальше — временно́е скорее; впрочем, и «дальше» тоже чревато временны́м «скорее»): оно, это «дальше», — о времени, выраженном в пространственном коде.

474

Это место отсылает к словам Сергия, произнесенным во время встречи с князем Димитрием незадолго до битвы: «Не уже бо постиже венец победе носити, но по минувших летех, ныне же мнози венцы плетутся» (Пов. Кулик. 1959, 86).

475

Интересно, что здесь князю Олегу Рязанскому сообщают о «калугере» (καλόγηρος) Сергии так, как будто князь впервые слышит это имя. Вообще складывается впечатление, что всерусская известность Сергия — достояние более позднего периода: воспоминания о Сергии после его смерти многое сделали для прославления преподобного и распространения его славы, естественно, сдвинув начало этой известности и славы к более раннему периоду.

476

Ср.:

И в то время преподобный игумен Сергий з братиею вкуси хлеба, брашна в трапезе не по обычаю. И востав от стола, «Достойно» сотворив и рече: «Братия моя, что се есть?» И не могоша братия ответа ни един воздати ему. Рече же преподобный Сергие: «Аз вам, братия, глаголю, яко князь великий Дмитрей Ивановичь здрав есть пришол на свой стол».