История рода Олексиных (сборник) - Васильев Борис Львович

— А как пьет? — спросил генерал, когда Млынов вкратце обрисовал ему скобелевский разгул.

— Много, ваше превосходительство.

— Дмитрием Ивановичем мое превосходительство зовут, знаешь, чай, нечего на казенном языке объясняться. Я тебя спрашиваю: «как?», а ты — «много». Это не ответ: для кого много, а для Мишки — в самый раз. Так как все-таки пьет-то?

— По-черному, Дмитрий Иванович, — подумав, определил Млынов.

— Вот это — ответ, — старик вздохнул. — Ах, сукин сын, гусар, лоботряс, прощелыга. С бабами?

— Каждый день — новая.

— Это — в меня, — не без самодовольства отметил Дмитрий Иванович: в его ругани было куда больше одобрения, чем порицания, что очень не нравилось Млынову. — Ну, это хорошо, скорее уморится. А ты чего прискакал? Уговаривать не пойду, я Мишку лучше тебя знаю. Стало быть, ждать надобно, покуда силы в нем кончатся.

Млынов явился не за советом, а за деньгами: старик был богат, но прижимист и, в отличие от сына, считать умел. Кроме того, он обладал редкостным упрямством, которое возникало в нем без всякой видимой причины, и капитан опасался начинать разговор. Пока он раздумывал, с какой стороны подступиться к старому кавказскому рубаке, Дмитрий Иванович продолжал не без удовольствия сокрушаться по поводу беспутного сына.

— Лихой солдат и командир отменный, а перед юбкой устоять не может. Это у него смолоду: как лишнюю чарку хватит, так и глядит, где шелками зашелестело. Сколько разов говорил ему: «Мишка, поопасись, этак и карьеру сгубить недолго. Бабские шепотки нам, военным, самое зло». Какое там! Еще пуще глаза выкатывает. Упрям!

Последнее слово генерал произнес с особым удовлетворением, но Млынов уже не слушал его кавалерийских восторгов; Он поймал ниточку, за которую следовало тянуть, чтобы заставить папашу раскошелиться.

— Совершенно верно заметили, Дмитрий Иванович, — таинственно приглушив голос, сказал он. — Я ведь с тем к вам и прибыл, чтобы предупредить. Известно, сколь предвзято относится к Михаилу Дмитриевичу его высочество главнокомандующий, а тут вот-вот долги всплывут.

— Долги? — нахмурился Скобелев-старший. — Опять влез?

— Главное, необдуманно векселя подмахнул, — будто не слыша, продолжал Млынов. — Дошел до меня слух, Дмитрий Иванович, что все эти векселя собирается скупить некое лицо, дабы затем при случае показать их его высочеству и тем самым…

— Кто скупает? Ну? Что молчишь? Какой мерзавец под Скобелевых копать надумал?

До сей поры Млынов импровизировал спокойно, приправляя правду общими многозначительными намеками. Но генерал потребовал конкретного имени; на размышление времени не было, и капитан брякнул, основываясь на чистой интуиции:

— Барон Криденер. Через подставных лиц.

— Ах, колбасник, душу мать! — рявкнул генерал, хватив кулаком по столу. — Ах, немец-перец-колбаса! Ну, врешь, не видать тебе скобелевского позора! — старик сложил корявую дулю и почему-то сунул ее в нос Млынову. — На-кася, выкуси!

Он бурно дышал и стал красным, как помидор. Млынов начал опасаться, не хватит ли его удар, но генерал был могуч, как дуб. Легко вскочив, по-скобелевски метнулся к дверям, развернулся на каблуках и оказался перед капитаном.

— Сколько?

— Много, Дмитрий Иванович, — политично вздохнул Млынов.

— Сколько, я спрашиваю?! — взревел старик.

— Тысяч около десяти, если с процентами.

— Хорошо гуляет, стервец! — неожиданно заулыбался генерал. — Ай да Мишка! Ай да гусар! Молодец: знай наших, немецкая твоя душа!

— Завтра, коли прикажете, доложу точно до копейки.

— Сегодня! Через три часа, и чтоб к вечеру рассчитался: лично тебе деньги даю. А этого сукинова сына я все равно ремнем выдеру, нехай себе, что свитский генерал. Ступай, капитан, одна нога здесь, другая — там.

Заплатить скобелевские долги для Млынова было еще полдела: оставалось вырвать Михаила Дмитриевича из пьяного круга, вытрезвить, привести в чувство, заставить вспомнить о деле и тем самым вновь зажечь в опустошенной душе угасший факел веры в самого себя. Здесь Млынов мог надеяться только на авторитеты, которые признавала самовлюбленная и обидчивая скобелевская натура. Ни Драгомирова, ни Шаховского в Бухаресте не было, и верный адъютант, поразмыслив, поехал в русскую военную миссию, ведавшую перемещением русских войск, а наипаче — генералов.

В этот беспокойный для Млынова день Скобелев пил в номере старое монастырское. На нем был любимый бухарский халат, памятный по анекдоту, который он уже дважды начинал рассказывать незнакомому молодому человеку. Молодой человек, беспрестанно улыбаясь, торопливо поддакивал и бестактно льстил, но Михаил Дмитриевич витийствовал не по этой причине. Истинная причина сидела поодаль на диване, изредка вскидывая ресницы и обжигая генерала обожающим взглядом вишневых глаз.

— Уж к чему у меня способности, так это к языкам. В детстве гувернеры нахвалиться не могли. Да. Ну, потом — Париж, Дания, Италия, Англия… Прошу прощения, мадемуазель, что принимаю в халате: знобит. Да, о чем это я?.. А, о халате! Мне преподнесла его депутация уважаемых старцев аксакалов. Кажется, в Фергане… Но это не важно. А важно, что вышел я к ним в полной форме, но со свирепого похмелья. Свирепейшего! В башке барабанная дробь, звон бокалов и обрывки вчерашней кутерьмы, а тут — седобородые. С этим вот самым халатом. Я к тому времени уже и по-арабски читал, а поди ж ты! Принял халат, сделал шаг вперед и гаркнул: «Господа саксаулы!..» — он громко расхохотался. — Это вместо аксакалов — саксаулы! Вот какой камуфлет мыслей анекдотический. Господа саксаулы вместо господ аксакалов, — генерал вздохнул. — В жизни себе этого не прощу. Гадость какая — стариков обидеть.

— Да что вы, ваше превосходительство, — затараторил молодой человек, стараясь не смыкать губ, дабы не прятать улыбку. — Как говорится, кантитэ неглижабль!

— Неглижабль, — Скобелев посмотрел на заманчивую брюнетку. — За милых женщин, друг мой. За украшение нашей грубой жизни, за венец творения, правда, с шипами, как и положено венцу.

За венец выпить не успели, как в номер вошел Алексей Николаевич Куропаткин.

— Шел на ваш львиный рык, как на маяк, — сказал он, сухо поклонившись с порога.

— Алеша?.. — радостно заорал Скобелев. — Алешка, друг ты мой туркестанский, откуда? Дай обниму тебя.

— Вы знаете, Михаил Дмитриевич, мою слабость: я никогда не обнимаюсь при посторонних. А поскольку обняться нам необходимо, то прошу вас, господа, незамедлительно покинуть этот номер. Живо, господа, живо, я не привык дважды повторять команду!

Гости ретировались мгновенно, но друзья с объятиями не спешили. Скобелев вдруг обиделся, а Куропаткин разозлился.

— Ну и зря, — надуто сказал Скобелев. — Брюнеточка страстью полыхала, а ты… В каком виде меня показал перед ней?

— В хмельном, — отрезал Куропаткин, садясь напротив. — Чего изволите делать дальше, ваше превосходительство? Хвастаться победами, ругать тыловых крыс или страдать от непонимания? Я весь ваш репертуар наизусть знаю, так что давайте без антрактов.

Скобелев усмехнулся, налил полный бокал, неторопливо выпил. Привычно расправил бороду, сказал неожиданно трезво и горько:

— Нет, Алексей Николаевич, ничего ты не знаешь. Война здесь другая, не наша какая-то война. Здесь за чины воюют, за ордена, за царское «спасибо», а потому и продают. Меня, думаешь? Да плевать я на себя хотел: эка невидаль для России еще один талант под пулю подвести. Солдат продают, Алеша, силу и гордость нашу. И меня продавать заставляют, — он помотал тяжелой головой. — Как вспомню песню, с которой куряне в бой шли, так… Женихами шли! — вдруг со слезами выкрикнул он. — Верили мне, как… как своему верили, понимаешь? И осталась та вера на Зеленых горах…

— Так вернитесь за нею, — тихо сказал Куропаткин. — Не знаю, какой вы полководец, но вы — вождь. Прирожденный вождь, в вас какая-то чертовщина необъяснимая, за вас умирают радостно. Вы восторг в людей вселяете, упоение в бою, рядом с вами любому героем быть хочется. Лет этак двести назад вы бы ватаги по Волге водили и княжон персидских в полон бы брали не хуже Стеньки Разина.