Тихая пристань - Константин Абатуров

— Придерживай его, дорога здесь выбита.

«Заботится», — заметила Настя, и это обрадовало ее. В отсвете папиросы видно было крупное скуластое лицо Степана со щербинкой на правой щеке, с черной щеточкой усов и, как всегда, чисто выбритое. Настя и это оценила: «Следит за собой».

Хорошо. Только бы не повторилось никогда то, что было. Год назад он, такой же вот чисто выбритый, со взбитым черным чубом, поехал в Верхневолжье принимать для своего мастерского участка трелевочные тракторы из капремонта, а вернулся с усиками, тогда чуть заметными. Вошел в квартиру тихо, словно крадучись, но она увидела его, потому что была в коридоре, стирала. А увидев, еще посмеялась: «Ой, с усами! Будет за что Димке подергать. — И уже серьезно: — А тебе они идут. Мужчинистей стал». Он искоса взглянул на нее, согнувшуюся над корытом, с красными от щелока руками, с прилипшими к потному лбу волосами, поморщился и, сказав, что устал, пошел спать.

Днем он никогда не ложился, а тут лег. И спал как убитый. К ужину Насте пришлось будить его. Подошла к постели, наклонилась, чтобы тронуть симпатичную щербинку, которую любила целовать, да так и застыла с протянутой рукой: на щербинке алело пятно помады.

«Мало ли чем заляпаешься в дороге с тракторами, — объяснял он, — это тебе не на счетах щелкать». (Настя работала тогда счетоводом в том же лесопункте, где и Степан.) Больше того, он посчитал себя оскорбленным, долго не разговаривал с ней, а Димку просто не замечал. Впрочем, он и раньше не баловал мальчонку вниманием: что поделаешь — не его сын, неродной. Так продолжалось около месяца, и Настя даже не рада была, что высказала свое подозренье, готова была забыть о нем. И забыла бы, если бы не письмо.

Письмо было заказное, адресованное лично Степану, но почтальонша передала его Насте, и как раз в обеденный час. На обед, как всегда, Настя приходила немного раньше мужа, надо было разогреть на плите суп, вскипятить чайник. По привычке она понесла было письмо на тумбочку к дверям: придет — увидит и прочтет. Никогда не интересовалась, кто ему пишет. Степан как-то сказал, что все по работе, и этого ей было довольно. Но тут она обратила внимание на штемпель. Уж очень резко он отпечатался, и она прочла город, куда Степан ездил месяц назад. Не раздумывая, распечатала конверт. Начала читать. Все о тракторах.

А в конце было написано:

«Приезжай опять. Осталась одна на ечад… Поторопись. Твой Александр».

Удивило это подчеркнутое непонятное слово «ечад». Что оно значит? Настя думала-думала и прочла его наоборот, как это любила делать одна подружка в школе и смеялась: гляди, какая получилась абракадабра. Но тут вышла не абракадабра, а вполне понятное слово — «дача». «Осталась одна на даче». Значит, «Александр» одна осталась на даче и ждет Степана.

Все-все стало ясно Насте.

Долго ждала она Степана, но не дождалась, пошла на работу, оставив письмо на столе. А когда вернулась, то его уже не было. Не было и Степана. Узнала, что он срочно уехал в командировку. В город, откуда пришло письмо. Значит, к ней, на дачу…

Настя несколько дней не находила себе места. Хоть бы записку оставил или позвонил. Так нет, укатил крадучись. Обманывает. И не только ее, но и свое начальство.

Не в силах больше терпеть, она пошла к профоргу, Прохору Кулькову, мешковатому, уже немолодому человеку с вечно заспанным лицом. Выслушав ее жалобу, Кульков потер дряблые щеки и сказал, что Настя зря наговаривает на Степана. Производственник, мастер, вот-вот будет занесен на доску Почета. Ну, а если женский пол заглядывается на него, так разве это его вина? Не замухрышка какой-нибудь, а мужик кровь с молоком.

— Никуда он от тебя не уйдет. Побесится разве малость…

— Он, он… — передразнила Настя. — А ежели я уйду?

— Глупая, да где ты лучше-то найдешь? — упрекнул ее профорг. И встал. Разговор окончен.

Настя помнила: с Кульковым Степан не раз выпивал. Несмотря на свою скупость, он почему-то не жалел для него выпивки. Как же теперь профоргу не защищать его!

Вспомнила, как сама познакомилась со Степаном. Приехав после окончания курсов счетоводов на участок, она в первый же день потребовала документы по выполнению плана. И перед ней предстал Степан, рослый, с виду очень простой. Передав документы, он наблюдал, как ловко новый счетовод работала на счетах, и сказал: «О, теперь пойдет дело на лад. Такие работницы нам нужны. — И подмигнул: — Пустишь здесь корни — жениха хорошего найдем-Слышь, барышня?» — «У этой барышни ребенок на руках». — «Ты замужняя?» — «Была». Степан спрашивал еще, но она нахмурилась, сжала губы.

Не хотелось ей вот так, ни с того ни с сего, откровенничать, тревожить старую рану.

Вечерами Степан стал захаживать к Насте. Каждый раз у него находился повод для этого. Она пыталась выпроваживать его, а он вздыхал: «Господи, куда же старому холостяку деться?» Начинал сердечный разговор. Вскоре она перевезла от дяди Димку и вместе с ним поселилась в квартире Степана.

Слышала она, как соседки говорили: «Новенькая-то какого отхватила. И ребеночек не помешал…» Это не обижало ее, потому что и впрямь на Степана она смотрела как на своего благодетеля. Не важно, что он не спешил идти в загс, говоря: «Успеем, распишемся!»

Не в обиде была и на то, что пришлось пораньше вставать и попозже ложиться: надо же было обстирывать да обхаживать муженька и накормить сытно. Поесть Степан любил. Да оно и понятно: крупный, или, как он называл себя, «высокогабаритный мужчина».

От постоянной стирки у нее побаливали руки, не сходила краснота. Но ей ли жаловаться на это! Когда после смерти матери жила у дяди, то приходилось и всякие другие дела делать: и скотину кормить да поить, и ездить в лес по дрова, и огород сажать. Всего и не перечтешь.

А тут хоть и нелегко, зато знаешь, что делаешь для своей семьи, что имеешь свой угол, что у сынишки появился отчим. Дорожила она этим!

Дорожила. Все-все выдержала бы она, если бы не обман. Ушла от Степана вскоре после его возвращения от «дачницы». Забрала Димку, велосипедик, швейную машину — единственное ее приданое — и к дяде. Степан не жалел о ее уходе. Даже не вышел из квартиры. Когда она сказала: «Вот так, муженек!», он спокойно ответил, что не считает себя в таком звании — не расписывались…

Нет, нет, что сейчас об этом вспоминать. Ведь уже решено обратно к нему, к нему! Теперь он сам просит пойти в загс и забыть все прошлые обиды.

Настя обернулась к Степану. Тот сидел, напряженно глядя вперед на ухабистую дорогу, выхватываемую светом фар из темноты. Он почувствовал на себе ее взгляд, сказал как-то участливо:

— Не растрясло? Ничего, скоро будем дома.

«Доволен, что еду», — заметила Настя. И опять погрузилась в воспоминания. Месяца два или даже больше Степан не писал ей. Потом шло письмо за письмом. И в каждом одна и та же просьба: вернись! Клялся в верности, в вечной любви. Она не отвечала. Тогда он сам приехал к ней.

Было это поздним вечером. Настя тогда долго задержалась на пожне, где вместе с колхозницами убирала сено. Домой шла по тропинке перелеском. Стояла тишина, только еще трещали в траве кузнечики. Землю уже окропила роса, приятно холодя ноги. За день их так напекло, что прохлада росы принималась как освежающий душ. На сенокосе Настя порядком устала, но была довольна.

Председатель колхоза хвалил ее и предложил ей насовсем остаться в колхозе. Хвалили и колхозницы.

Хорошо ей было в этот вечер. Где-то далеко-далеко остался Степан. А рядом — сынишка, колхозницы, простые, отзывчивые. Сынишка, конечно же, ожидает ее, наверное, сидит у окна и глядит на дорогу.

Вон и деревня. Вон и крайний дядюшкин дом. Сегодня что-то во всех окнах свет. К чему бы это? Настя прибавила шагу. Еще на крыльце встретил ее дядя.

— Гость заявился, Степан. За тобой приехал. И Димку хочет взять. Пряников привез ему, конфет…

Настя с минуту стояла на крыльце. Мирон ждал, поглядывая на беззвездное небо.

— Должно, дождь соберется. Облака-то вот-вот за тын заденут… Пошли, что ли!

Он открыл дверь, пропустив племянницу вперед.

— Долго же заставляют тебя тут работать, — поднявшись навстречу ей, заговорил Степан. Поздоровавшись, потянул ее к столу.

— Погоди, дай хоть руки вымыть, — оттолкнула она его.

Прошла за перегородку, там долго плескалась, отмывая задубевшие, пахнувшие травой руки. Вышла свежая, в легком сарафане. Высокая, тоненькая, с пшеничными кудряшками, обрамлявшими ее загорелое, в крапинках веснушек лицо.

— Зачем приехал? — садясь к столу, спросила строго.

— Ты вот что, Настенька, пригуби сначала. — Степан, невольно заглядевшись на нее, двигал ей стопку водки.

— Нет! — замотала она головой.

— С устатка-то не грех, — кивнул дядя.

— Конешно, — подтвердила вышедшая с кухни тетя Фрося, полная, рыхлая, будто на дрожжах замешенная.