Мальчий бунт - Сергей Григорьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Видать, не очень хочет жрать! — сказал ткач вслед волку и повернул своей дорогой, соображая, где бы поскорей выйти из леса к чугунке.
3. Люди
К полночи Анисимыч добрался до вокзала в Павловском посаде и зашел в ночной трактир. В зале пусто. За столом посреди комнаты сидит жандарм, с ним буфетчик и еще двое, — около них на полу два фонаря: в одну сторону стекло зеленое, а в другую — белое; огонь в фонарях привернут. Фонари будто кондукторские, а на кондукторов не похожи, да и не так одеты; на столе ничего нет; разговаривают тихо. Анисимыч прошел мимо, сел за стол в углу и спросил чаю.
Буфетчик собрал посуду, велел мальчику подать и опять вернулся к столу. Ткач, наливая чай, прислушался и слышит: повторяют через третье слово:
— Савва Морозов. Савву Морозова. Савве Морозову.
— «Эге! — подумал Анисимыч — ладно, я переоделся, а то не миновать бы мне ваших лап. Субъекты ясные!»
Ткач сидит и дремлет за столом. Один «субъект» подходит, подсел, спрашивает:
— Откуда, землячок?
— Из Лыкошина.
— В Москву что ль?
— В Москву.
— Та-ак!
— Поезд скоро.
— Скоро должен быть.
«Субъект» отошел и зевнул. Опять потихоньку заурчали голоса за тем столом:
— Савву Морозова, Саввой Морозовым. При Савве Морозове.
Второй «субъект» встал, промялся, подходит:
— В Москву, землячок?
— В Москву.
— За товаром?
— За товаром. К Коншину на фабрику.
— Та-ак!
— Скоро поезд што ли. Рано я приехал. Да и в сон клонит.
— Поезд скоро должен быть.
«Субъект» опять отошел к среднему столу. Жандарм и буфетчик посмотрели в сторону одинокого странника. Ткач постучал крышкой о чайник и закричал: — «мальчик, кипятку»…
«Субъекты» встали, Взяли фонари и, покачивая ими, вышли. Поднялся и жандарм, зевнув:
— Никак поезд подходит.
Он вышел вслед «субъектам» с фонарями. Анисимыч расплатился и тоже вышел на улицу. Поезда еще не слышно. Около станции понуро дремлют под веретьем извощичьи лошади.
Из дверей вокзала вышли двое с фонарями, поблескивая то белым, то зеленым светом. Огоньки быстро мелькнули и пропали в двери трактира, откуда вышел ткач. Он спрятался за лавочку. Снова, блестя то белым, то зеленым, из трактира показались два горящих глаза. Люди с фонарями почти бегом прошли в вокзал.
— Ну, этот волк меня намерен съесть с костями! — проворчал ткач и скорым шагом пошел прочь от вокзала; краем посада взял напрямик в лес: до Клюева пятнадцать верст лесной дороги. В лесу беглец остановился и вздохнул. Темная тишина; и ели, несмотря на мороз, струили нежный аромат смолы.
4. Москва
От Клюева трубу «Жеребчихи» видать — Глуховской мануфактуры Ивана Морозова, где раньше Анисимыч работал. Он обошел стороной фабрику и вышел на Владимирку. По шоссе обозы: «Посади, друг». — «Изволь, садись — в Москву идешь?» — «Да». — «Дела?» — «Жалобу подавать». — «Москва слезам не верит».
Мужик встал в Москве на Сенной площади у Рогожской заставы. Анисимыч поблагодарил его и пошел по Николо-Ямской улице к Яузе — там жил брат Луки — Петр Иванович в водовозах…
Утро было морозное. Галки обсели деревья бульваров, и можно было подумать, что на липах выросла крупная черная листва, — порою, словно осенью, буревой ветер рвал эти листья — галки летели шумной стаей — грелись. От подножья Швивой Горки ткач увидал Москву — средь дымов возносились башни и главы Кремля — вдали сияли новенькие главы Храма Спасителя. В гору, дребезжа и громыхая, запряженный четверкой кляч, разбегался коночный вагон. Кучер звонил в звонок, кричал, свистал, бил кнутовищем по железу передка вагона; клячи скакали; на первой справа лошади сидел верхом форейтор мальчик и стегал её кнутом. Ткач соблазнился, догнал вагон и взобрался наверх. Слез у Покровского бассейна. В ту пору воду по дворам развозили от бассейнов (уличный водопроводный кран, попросту говоря) на людях. Летом на двуколесных бочках, а зимою на сани ставили чан ведер на тридцать — кадка еще обмерзала, так что воз бывал впору и лошади.
Петр Иванович как раз впрягался у бассейна в сани с чаном, налитым водой. Он обрадовался, увидя Анисимыча, не столько знакомому человеку, а тому, что за разговором с Петром Анисимычем можно передохнуть. Внимательно, но безучастно он слушал про Морозовскую стачку, про стычки ткачей с рабочими и казаками, про аресты и только спросил:
— Ну, а брательник мой?
— Лука Иваныч ничего, попрежнему на Смирновской. Ну, а что у вас в Москве про нас слышно?
— Ничего не слышно…
— Как ничего?
— Да так…
— Та-ак! Петр Иваныч, у тебя деятелей нет знакомых?
— Это кто будет?
— Ну, вроде студентов.
— Хм! Ходят еще некоторые, шалями покрывшись, в шляпах — видал. А то больше все с золотыми пуговицами в шинели. А тебе зачем?
— Да, видишь, как до дела дошло — у нас никто толком не знает, куда ткнуться, кому прошение послать.
— Ступай на Хитров рынок: там тебе какое хошь прошение напишут…
— Ну, что вы за люди, — горестно попрекнул знакомого Анисимыч — в Москве живете, ничего не знаете…
— Верно: какие мы люди — клячи водовозные — это так…
Петр впрягся и начал раскачивать из стороны в сторону сани, примерзшие ко льду за разговором. Натянув постромки, он сдвинул сани и повез, плеская с краю воду…
— Заходи уж о — чай пить в трактир пойдем! — пригласил он земляка уже на-ходу…
Через весь город ткач пошел в Хамовники на фабрику Гюбнера. В проходной поймал смоленского. Коротенько, рассказал и ему про Морозовскую историю. Земляк послушал и спросил Анисимыча:
— Ну, — а что из деревни пишут? Озимые как, под снега ушли?..
— Я не сеял, не знаю, — сердито буркнул ткач. — Ты скажи мне, нет ли у вас тут знающих людей, кто с деятелями знаком…
— Ты не сеял, я не деял. Прощай покуда…
— Будь здоров…
Анисимыч пошел обратно по Пречистенке. Прищурив левый глаз, постоял перед новым храмом и промолвил:
— Самовар!
На Никитской у Анисимыча в кухарках бабушка жила. Раньше, чем к ней итти, ткач спросил:
— Где университет?..
— А вам какой: старый или новый? — бойко ответил прохожий, — вон вам новый, вон вам старый — перед новым-то вы и стоите… Вон и студенты побежали с лекций.
Новый университет был выкрашен в белую краску, а старый в желтую. В новом были окошки побольше. Из университета бойко бежали молодые люди в зеленых, штанах, черных польтах с золотыми пуговицами и в фуражках с голубым околышем. Это было совсем не похоже на тех студентов, каких Анисимыч знал пять лет тому назад в Петербурге.
— Пойду-ка я лучше к старому университету, — подумал ткач.
Из желтого университета бежали тоже форменные студенты… Тех, в шалях, (то-есть в английском пледе, накинутом на плечи поверх пальто), про которых знал и водовоз с Покровки, — что-то не видать. Анисимыч повернул на Никитскую. Бабушка обрадовалась внучку не меньше, чем третьего дня Танюшка дяде: как малый ребенок. Время было после обеда. С господского стола убрали. И бабушка подала Анисимычу целую кастрюльку вкусной еды — то, что на Хитровом рынке зовут «бульонкой». Тут была и половинка котлетки деволяй (теленок), которую за завтраком, закапризив, не доела барышня, и вчерашний кусок осетрины холодной, которая барину показалась не свежа, и крылышко тетерки, которое барыня не тронула совсем — нету аппетита. В приправе был и горошек, и картофель, и бешемель (морковь в сметане) — даже обгрызанный соленый огурчик попался. Бабушка налила внучку стакан водки. Анисимыч поел с аппетитом. Бабушка смотрела, «жалея» его, и охала, и ахала, слушая про «ужасти» на фабрике. Бабушка была кухарка белая: посуду мыл кухонный мужик, а убирала черная кухарка с горничной… Поэтому бабушка не торопила Анисимыча рассказом. Напротив, она, когда замечала, что он, увлеченный, начинал торопиться и заскакивать вперед, говорила:
— Погоди, Петенька, погоди! Каки казаки? Ты мне еще не сказывал, откуда они взялись… Ну, вот так бы и сказал: из Москвы пригнали… Ну, ты мне с того места подовтори, как казаков пригнали — тут заворошка и пошла… Да что ты, будто дьячок в церкви: «свацо сыну дуты приков аминь». Делом говори. Ужинать господа еще в десять часов будут…
Слушать Анисимыча собрались и горничная, и буфетчик, и дворник, и кучер — не считая кухонного мужика и черной кухарки, которые были тут при деле. Бабушка обходилась со внучком жестоко и требовала то новых подробностей, то повторений, так что к вечеру Анисимыч знал свой рассказ, как песню, наизусть… Наконец, бабушка спросила:
— А по что ты, мой желанный, в Москву-то припер? Своих друзей в какой опасности покинул. Испугался что ли, милый?
