Репетиция конца света - Елена Арсеньева

Строго говоря, жуткая история неожиданно обернулась для Кирковских благом. У них были деньги, социальное положение укрепилось, восстановился мир в семье. «Волга» пропала? Ну, пусть это будет самой большой нашей неприятностью», – шутил Олег, покупая взамен «Ауди».

Но Любе было не до шуток. Для нее «самой большой неприятностью» – да нет, трагедией жизни! – стало то, что после аварии Олег стал садистом.

Она про садистов раньше только в разной бульварной прессе читала. Дескать, они насилуют женщин, причиняя им жуткие мучения, а потом как-нибудь ужасно убивают. Но что когда-нибудь сама окажется в постели с настоящим садистом – этого Люба и в страшном кошмаре представить не могла. Нет, Олег ее не бил. Ничего подобного. Он даже не обвинял ее в аварии, вообще явно забыл, что именно она в ярости повернула руль на встречную полосу. Олег в постели был теперь очень нежен, а вид ее искалеченной ноги возбуждал его до исступления. Хотя поначалу Люба боялась, что это будет вызывать его отвращение. Но Олег не мог оторваться от ее ноги – целовал ее и гладил. Вообще по сравнению с тем, что было раньше, он стал настоящим сексуальным гангстером. Люба ничего не имела бы против, если бы не стыдилась того, что возбуждает его, по сути дела, ее уродство. Не красота (хотя какая теперь красота в этих жиденьких волосах, вот раньше у нее грива была так грива!), а именно уродство. Это казалось не вполне нормальным, хотя и терпимым. Но вскоре дела пошли хуже...

Как-то раз – это было на Восьмое марта – Олег вечером долго не впускал ее в спальню. Сказал, что готовит сюрприз. Когда же после романтического ужина Люба наконец-то вошла в спальню, то чуть не рухнула при виде того, во что превратилось их супружеское ложе. Нет, на нем не было сексуальных черных простыней или, к примеру, медвежьих шкур. Это было бы хоть как-то понятно, объяснимо. Нет. Оно оказалось все сплошь застлано белоснежной, тугой от крахмала простыней, натянутой так, чтобы ни одна складочка не портила безупречной поверхности. Кровать теперь напоминала хирургический стол, только очень широкий. Сходство усугубляла маленькая, валиком, белая подушечка в изголовье кровати.

Не успела Люба ахнуть, как Олег раздел ее и повалил на это ложе, на котором хотелось заниматься чем угодно, только не любовью. Начал целовать – и вдруг ее ноги коснулось что-то острое. Она чуть сознания не лишилась, увидев в руках мужа... острый скальпель. Олег водил им по рубцам на ноге, задыхался, шептал:

– Они тебя резали... кромсали твою ногу... твое тело! Позволь, позволь мне отрезать кусочек!

Люба так перепугалась, что не могла ни слова сказать, ни дернуться. Почему-то казалось, что, если она станет вырываться, Олег перережет ей горло. Так и лежала недвижимо, сотрясаясь внутренней дрожью, но когда Олег поднимал голову и она видела его пустые, безумные глаза, ей приходилось прикусывать губы, чтобы сдержать крик ужаса. Нож все скользил, скользил по телу Любы, перейдя с ноги на живот, на грудь... Вдруг Олег нажал сильней. Она ощутила боль, потом почувствовала, как из ранки струится кровь... и закричала, не в силах сдержаться.

В эту минуту Олег набросился на нее и овладел с такой страстью, которая могла быть сравнима только с яростью. И, кончив, уснул мгновенно, как будто умер.

С тех пор Люба перестала получать хоть какое-то, даже малейшее удовольствие от их близости. А Олег теперь мог заниматься сексом только на «хирургическом столе». Она пыталась спорить, отказываться, но муж становился просто невменяемым. Люба грозилась бросить его, но Олег только смеялся:

– Не уйдешь! Ведь все деньги у меня!

Да, безумный чужанинский лизоблюд перевел всю сумму «возмещения ущерба» в «НДБ-банк» на имя Олега Кирковского. Фактически Люба теперь зависела от его щедрости. Хотя иной раз она думала, что лучше развестись, выгнать мужа да устроиться в ларек на Алексеевском рынке, торговать турецкими куртками, чем терпеть эти все учащавшиеся приступы безумия. И вот однажды, в особенно страшную ночь, когда скальпель все чаще переползал от изуродованной ноги к Любиному горлу, она вдруг поняла, что и как надо сделать...

– Я где-то читала, а может, кто-то говорил, что некоторые балетоманы ходят только на второй акт «Жизели». А первый как бы считается менее удачным.

– Ну, наверное, в этом что-то есть. Не согласна?

– Мне первый тоже нравится. Всегда нравился. Конечно, во втором все просто завораживает, как будто каким-то туманом тебя обволакивает, а в первом такая щемящая нежность в каждой ноте, в каждом движении! И такие искренние чувства! Этот лесничий, который выдает тайну графа, думает, что действует во благо, а вместо этого...

– Подлый доносчик и шпион.

– Ох, как сурово! Он же действовал из любви!

– Ага, из любви к себе. Он не думал о ней, о ее любви. Она ведь любила графа! Но он ее не пожалел. Вот за это те красотки в белом и закопали лесничего в первую же свободную могилку. Надо же, убил бедную девушку, а потом потащился полюбоваться на дело рук своих. Не зря говорят, что преступников всегда тянет на место преступления.

– Ну, графа тоже потащило на это самое место. Ведь если бы он ее не обманывал, она не была бы так потрясена разоблачением. Однако же красотки в белом, как ты их называешь, его пожалели. Кстати, они называются виллисы.

– Похоже на название цветов. А этот граф пусть спасибо Жизели скажет, что она его от своих подружек отбила.

– Нет, совершенно потрясающий балет. Сколько бы ни смотрела его, все как в первый раз. Особенно сегодня.

– Почему?

– Как почему? Потому что была с тобой. И еще... знаешь, ну я всегда нормально воспринимала, когда мы сидим в кино, к примеру, и ты меня обнимаешь. Даже когда на концерт Леонтьева ходили и сидели в обнимку – это было естественно. А в оперном... Когда почувствовала твою руку на своем плече, думаю, бог ты мой, какое святотатство!

– Ага, я почувствовал, что ты напряглась. Но потом вроде как-то притерпелась?

– Да, потом я решила это стойко перенести. И знаешь что? Мне даже понравилось. Особенно во втором акте. Там этот кладбищенский ветер в музыке так и ощущается, меня даже знобило всегда. Правда-правда!

– Извини, по-моему, кладбищенский ветер тут ни при чем. Сзади была открыта дверь, и жутко сквозило.

– Какая проза!

– А кладбищенский ветер – это что, не проза?

– Слушай, мы теперь что, никогда на эту тему спокойно не сможем говорить? В конце концов, ведь я больна, а не ты. Я могу ощутить этот ветер в любую минуту. Но ко всему можно привыкнуть, даже к угрозе смерти. Если уж на то пошло, любой человек живет, не зная, когда и кто перережет волосок. Я рискую своей жизнью ничуть не больше, чем любой другой. Вон вчера передали, разбился какой-то самолет, и все пассажиры погибли. Можно спорить, что практически у всех были здоровые сердца и никто из них не выслушал приговора врачей. Но они погибли. А я жива. Понимаешь? И хочу жить, как живут здоровые! Я потому и люблю тебя так безумно, что это тоже проявление жизни, ты понимаешь?