Человек отменяется - Александр Потемкин

Дыгало откашлялся и чуть громче, смотря на нее в упор, повторил:

— Умереть-то страшно?

— Вы мне? — она подняла на него свои темно-синие глаза.

Он совсем растерялся: на него смотрел прекрасный, совсем незнакомый мир. «Разве может быть такое? Невероятно!» Лицо Дыгало исказила жалкая гримаса.

— Почему вы задумались о смерти? — откликнулась вдруг Настя. — В нашем возрасте думать о ней несколько рановато. Ведь смерть — это итог! Завершение! А мы только начинаем …

— Я хотел спросить прежде всего себя, как можно умереть такой красивой, как вы? Спросить абстрактно, гипотетически, — с трудом выговорил он. — Кому же должна достаться эта прелесть? Природа, все человечество должны рыдать, потеряв такое замечательное создание. Дождь — это ведь совокупные мужские слезы, льющиеся из-за безвременной потери красивейших женщин в истории человечества. Лаодики — жены Митридата 1У, Арсинои — дочери Птолемея, Клеопатры, Елены Глинской — матери Ивана Грозного, Анны Болейн — жены Генриха У111, Марии Антуанетты — жены Людовика ХУ1, Прасковьи Жемчуговой — жены графа Шереметева, Варвары Асенковой — пассии императора Николая Первого, Комиссаржевской, Веры Холодной, Изольды Извицкой, Мэрилин Монро… Увидев вас, я вдруг вспомнил все эти замечательные имена и забеспокоился. Испугался! Струсил как ребенок, теряющий любимую игрушку. И задавал этот вопрос я не столько вам, но больше самому себе. Моя прямота, дерзость, а может быть, и наивность — от глубокого впечатления. Ведь размышления вслух, — характерная черта очарованного человека. Предмет обожания превращается в недоступную реальность, до него не дотягиваешься, его не мыслишь коснуться, реальность превращается в проникновенную иллюзию, начинаешь его обожествлять, наделять необыкновенными свойствами, и вот погружаешься в грезы наяву! Выражаешь вслух все, чем обеспокоены ум и сердце. Вот, например, давеча, до встречи с вами, читал Пратта о многоженстве Иисуса Христа. Встревожился, увидев вас, неизвестно почему, видимо, какая-то потусторонняя силища вынудила меня сесть рядом и буквально остолбенеть. Я размечтался, и испуг неимоверный испуг сковал меня полностью. А потом этот дурацкий вопрос вырвался. Я о таком прежде даже не помышлял. Надо сказать, это вообще не в моих правилах — мешать читающему человеку. И все-таки разрешите представиться — Виктор Петрович Дыгало, аспирант архитектурного института. Часто бываю в библиотеке, правда, в основном, в первой половине дня. Но с вами никогда ранее не встречался. С кем имею честь?

— Настя. Настя Чудецкая. У вас необычная манера говорить. Такое ощущение, что вы намеренно вводите в речь интонации девятнадцатого века. Насколько это сегодня уместно? «С кем имею честь?» — может ли эта фраза не вызвать иронии? Впрочем, меня она не раздражает. Но мне совершенно не нравится открытая лесть. Тем более пошлое, заискивания. Ваши сравнения с историческими дамами… Действительно, эти прекрасные женщины достойны самых замечательных эпитетов. Но зачем вы вплели меня в этот список? Вызвать бурное чувство благодарности? Вот, дескать, какой тонкий ценитель Виктор Петрович, отметил мой необыкновенный облик. Вознес меня до небес! Поставил рядом с лучшими представительницами рода человеческого. А это, господин Дыгало, банально! Я по вашему лицу вижу — вы со мной согласны. Понимаете, что дали маху, и желаете просить прощения? — Она встала, набросила на плечи свитер, взяла сумочку. — Пойду в буфет, кофе хочется. Начиталась, немного отойду. И вы меня отвлекли …

Последние слова она произнесла как-то безадресно. Так говорят, когда смотрят не в глаза, а куда-то в сторону, не хотят обидеть находящегося рядом.

— А можно мне с вами? — вскочил Виктор Петрович.

— Со мной — нет, но я не имею права возражать, если вы пойдете сами по себе, — улыбнулась Чудецкая. Опустив взгляд, она устремилась к выходу из зала.

— Я тоже с удовольствием выпью кофе! — громко заявил аспирант и, взволнованный, бросился за ней следом. «Какая изумительная девушка, господи! Святая. А глаза, огромный мир, вселенная. Ее достаточно лишь во сне видеть. И все! И все! Претендовать на что-то другое просто преступно. Я готов даже не прикасаться к ней, а лишь в грезах с ней встречаться, беседовать, беседовать. Ах, какой чудный день, какая волнующая встреча! Надо насмотреться на нее, чтобы запомнить как следует ее черты, уловить манеру общения, тонкости речи, меняющееся выражение синих глаз, запечатлеть внутри себя ее образ. А то каждый день буду видеть в снах другую и злиться, и бушевать. Рвать от досады наволочки! Господи, такое со мной впервые. И все так неожиданно! Неужели влюбился? Сильные чувства! Не опасно ли это?»

В библиотечном буфете выстроилась небольшая очередь. Виктор Петрович стал за Чудецкой. «Я за вами!» — еле слышно сказал он. Она ничего не ответила. Наступила пауза. «Какой-то удивительный свежий запах исходит от нее. Это не парфюмерия, не душистое мыло, это аромат ее тела. Прелесть! Необходимо сохранить его в памяти, чтобы он снился каждый раз. Надо запоминать всё. Если распустить пучок ее черных волос, интересно, как будет выглядеть ее лицо? Не таким серьезным, строгим, а более простодушным? А если завить волосы? Или сделать прическу „Ракез“, „Ростомана“? Или заплести африканские косички? А платье, платье! Ей бы пошел кремовый, либо бежевый цвет. На узкой талии ярко-морковный пояс, в африканских косичках веточка rosa canina, а на подоле юбки гроздья черной смородины! С такими изумительно длинными ножками ей совсем не нужен высокий каблук, лодочки табачного цвета выгодно подчеркнут икры. А на запястье тонкий шелковый платочек, тоже морковного цвета. Фантастический образ. Я начну ее сегодня же писать. Маслом? Или акварелью? Нет, все же маслом, на большом полотне! Всем сердцем. Боже, что это со мной? Кружится голова, ноги стали ватными, перед глазами туман. Качнуло! Не упаду ли?»

— Что вам? Молодой человек, что вы хотите? — переспросила буфетчица. Стоящий сзади парень ткнул его в плечо: «Не задерживай очередь! Тебя же спрашивают!»

Только тут Дыгало пришел в себя.

— Кофе! Один… Еще конфету, вон ту, «Красную шапочку». Даже три. «Не откажется же она от конфет! — подумалось ему. — Нет, пусть лучше откажется, пусть даже бросит их мне в лицо в раздражении, запустит в форточку. Растопчет! Чтобы вызвать у нее протест, необходимо протянуть „Красную шапочку“ и сказать: „Это я вам купил. Вы, как видно, любите сладкое“. А потом любоваться ее в легком гневе, в недовольном замешательстве, смотреть, как во взгляде вспыхнет досада. Какими движениями она станет выражать свое неудовольствие? Зпомнить их, чтобы потом они снились, долго и часто! Использовать эти детали в работе над портретом. А потрет начать только после того, как на нее насмотрюсь, когда ее образ заполнит все воображение.

Умилившись такой перспективой, он застенчиво пристроился к ее столику. Настя задумчиво пила кофе, уставившись в одну точку. Виктор Петрович вначале опасался приступать к второму раунду общения. Хотелось только любоваться утонченными чертами. Потом он решился и бросил наспех заготовленное: «Мне показалось, вы любите сладости». Она взглянула на него мельком, как оглядывают что-то глубоко чужое.

— Что?

— Можете попробовать «Красную шапочку». Говорят, женский пол эти конфеты любит. Впрочем, я вам их купил, чтобы…

— Очень трогательно. Спасибо! — избегая на него смотреть, девушка взяла конфету.

«Что же еще сказать? — в отчаянии перебирал фразы Дыгало. — „Приятного аппетита?“ — никак не подходит. „Хотите еще одну?“ — просто глупо, они лежат перед ней. Спросить, как они ей на вкус? Тоже глупо и как-то неуклюже. Нужно такое сказать, чтобы беседа завязалась. Чтобы она как человек открылась. Может, попробовать опять о многоженстве Христа? В первый раз эта тема ее не заинтересовала, почему же сейчас вызовет любопытство? Лучше вспомнить что-нибудь из истории, но так, чтобы с архитектурой было связано».

— В прошлом году я писал диплом на тему «История московских улиц», — осторожно начал молодой человек. — И был глубоко поражен одним престранным обстоятельством. Хоть трубят повсеместно, что Россия мировая держава, что мультикультурные тенденции и веяния уже давно нас захлестывают, налицо поразительный факт: в городе нет ни одной улицы, площади с именем самых выдающихся людей современной цивилизации. Улицы Эйнштейна — нет, Моцарта — нет, Бетховена, Шекспира, Вивальди, Леонардо да Винчи, Ньютона, Канта, Микеланджело, Шопена, Гюго, Дали нет, как и других замечательных имен. Но столица засорена неизвестными, мимолетными с точки зрения их значимости фамилиями. Улица Шумкина… Не прочтешь энциклопедию сороковых годов — никогда не узнаешь, кем был этот Шумкин, а если прочтешь, то задумаешься: почему вдруг он? Ведь таких, как он, миллионы! Или улицы Василия Петушкова, Наташи Кочуевской, Анатолия Живого, Анны Северьяновой, Гвоздева и тому подобное. Что это за люди? Кто их может знать? Спрашиваешь у прохожего: «Скажите, вы здешний?» — «Да, тутошний!» — «А где здесь улица Владимира Загорского?» — «Впервой слышу». А сам-то на этой улице стоит и со мной беседует. Может быть, пьет на ней пиво, хрустит сухариками, поругивает собственную жизнь, но никакого внимания не обращает на ничего не значащее название этой улицы. Кто-то может возразить: дескать, великие люди, как Виктор Гюго, Томас Манн, Шопен и т. д., никогда не жили в Москве. Тогда почему в столице есть улицы Гашека и Саломеи Нерис, Саляма Адиля и Олеко Дундича, Амилкара Кабрала и Августа Бебеля, Георгиу-Дежа и Клемента Готвальда, Хулиана Гримау и Зденека Неедлы? Кто они вообще такие? Вы когда-нибудь слышали эти имена? Или вот еще есть улица Юлиуса Квесиса. Это кто? Легендарный патриций или сенатор Рима? Боевой друг Спартака, заклятый враг Юлия Цезаря или античный историк? Может, вам эти имена известны?