Корень мандрагоры - Немец Евгений

– Гвоздь, – говорил майор (замначальника гарнизона по ра–боте с «персоналом»), в полной уверенности, что это моя фами–лия. – Мне непонятно, почему ты был одет и даже обут? Как слу–чилось, что в твоей койке лежали шинели, а не ты сам? Ты знал, что тебя придут бить? Готовился?

– Ну что вы, товарищ майор! Откуда я мог это знать? А одел–ся, так ведь замерз просто.

– Не морочь мне голову, – говорил товарищ майор и делал свирепое лицо, впрочем, в голос свирепости не добавлял. –Если ты знал, что они придут, ты обязан был сообщить!

«Разборчивым почерком ты должен был написать имена пло–хих мальчиков, мы бы их пожурили, да?»

– И что случилось бы, товарищ майор? Чтобы о таком докла–дывать, необходимо иметь факты, а не домыслы. А у меня их не было. Да и о том, что Дыров придурок, и без меня весь гарни–зон знает, правда ведь?

– Так…

– Товарищ майор, такой вот вопрос нарисовался: можно филь–мы в нашем кинозале чаще менять, а то народ волнуется…

– Подумаем. А ты подумай, что нам делать дальше.

– Я подумал уже, товарищ майор. Я без претензий. Инцидент исчерпан. Никаких бумаг, никаких заявлений.

Начальство такое мое отношение к проблеме более чем уст–раивало. Ну да, наказали дежурного по роте, слегка наказали дежурного по части. Но если бы дело дошло до трибунала, боль–шинство офицеров гарнизона выгребли бы тумаков на всю катушку. Так что штабные офицеры не были заинтересованы выносить сор из избы. Тем более чтобы этот сор выносил во–семнадцатилетний пацан.

Но была и заинтересованная сторона – военная прокурату–ра. Несколько раз приезжал очень худой и серьезный капитан с кожаным портфелем и убеждал меня дать показания «по факту выявления дедовщины». Очевидно, военная прокуратура нуж–далась в показательном суде, дабы общественность уверова–ла, что борьба с пороками в армии идет полным ходом. Мой отказ поначалу воспринимался как боязнь последствий, поэто–му капитан говорил со мной мягко и убедительно, точно забот–ливый родитель с неразумным младенцем. Заигрывал, одним словом:

– Что это ты читаешь? Ницше?! Гм… Не слишком сложно для восстанавливающего силы молодого человека?

«Типа, „Мурзилка“ или „Penthouse“ больше способствуют выздоровлению, да?»

– Ну что вы, товарищ капитан! «В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он пе–реход и гибель», – что же тут сложного?

– Мда-а…

Потом представитель военной прокуратуры начал терять тер–пение, пригрозил вызвать родителей, которые, кстати, остава–лись не в курсе происшедшего. То есть повысил меня от мла–денца до ученика седьмого класса средней школы: «Завтра явиться к директору с папой!»

– Думаешь, твоему отцу понравится, что с тобой сделали? Как он будет терпеть то, что виновные за это безобразие не поне–сут заслуженное наказание?!

Я представил, как в мою палату входит мама, останавливает на мне взгляд, ее глаза широко распахиваются, она прикрыва–ет ладонью рот и восклицает, вкладывая в слова ужас и ярость:

«О Боже! Что вы сделали с моим мальчиком?! Будьте увере–ны, господа, я добьюсь правосудия! Виновные будут горько сожалеть о содеянном и всячески корить себя за такую непрос–тительную глупость!.. »

А следом войдет отец, скривившись от крика матери, оста–новит на мне взгляд, возьмет мать за руку, давая понять, что фабулу можно на этом закончить, подойдет к моей кровати, спросит строго:

«Ну что, молодой человек, опять собственным лицом импе–риалистическое вероломство останавливал?»

Выдержит паузу и улыбнется…

Короче, я понял, что соскучился по родителям и был бы очень рад их увидеть.

– Точно, товарищ капитан. Вызывайте родителей. Соскучил–ся по ним уже…

Понимая, что этот способ давления проваливается, капитан пустил в ход последний аргумент:

– Ты понимаешь, что те, кто тебя избивал, могут сами подать заявление? Ты ведь первый начал драку.

«Если, конечно, оклемаются, да?»

– А что они будут делать с девяноста шестью свидетелями, которые поклянутся, что все было не так?

Мой вопрос, точно стрела Робин Гуда, попала в самую суть. Кому, как не капитану прокураторы, знать: мораль – набор пра–вил, установленных сильнейшими. А сейчас сила была на сто–роне пацанов нашей роты, в данный момент мы диктовали ус–ловия. Но диктовать – это не переделывать. Волк стал ягненком, а ягненок тираннозавром, изменился баланс сил, но не их взаи–моотношение. Переоценки ценностей не произошло, а значит, посягательств на мировые устои не было. Нас не за что было наказывать. Дело можно было закрывать.

На том все и закончилось. То есть закончилась история на–шего местечкового бунта, но совсем не история вываривания человечности из бойцов-огурцов.

В армии увлечение спортом всячески приветствуется. Занять свободное время военнослужащего книгой никому не приходит в голову (если эта книга не устав), а вот если солдат свое лич–ное время посвящает гантелям и штанге – ему почет и уваже–ние.

Красный, прозванный так за специфический густо-розовый оттенок мясистой физиономии, которая от злости и вовсе ста–новилась пунцовой, под штангой практически жил. Через год службы ему добавили на погоны лычку, возведя его таким об–разом в ранг старших сержантов. Красный раздался в плечах, заматерел, по роте перемещался уверенно и важно, охватывая хозяйским оком свои владения и беззлобно отфутболивая «че–репов», случайно попавшихся на пути. Прям боров в своем сви–нарнике.

– Главное в армии – это порядок, – пояснял он суть своих пинков незадачливой молодежи, подразумевая, что находить–ся на пути следования старшего сержанта Красного – явный признак беспорядка.

С интеллектом Красный отчаянно не дружил. Не то чтобы об–ходил его стороной, но категорически не принимал ни одной не–рвной клеткой, все существо Красного восставало против об–разования.

– Гвоздь! – орал он из уголка спортивных снарядов.

– Чего?

– Помоги, а?

– Чего там?

– Три четверти – это сколько?

Это он пытался приготовить протеиновый коктейль, а в инст–рукции приводилась сложнейшая формула: «Возьмите три чет–верти массы… »

– Берешь стакан, насыпаешь до краев, потом делишь на че–тыре части и одну отсыпаешь назад.

– Э-э-э… Ну-ка еще раз.

Красный меня уважал. Любил приобнять за плечо и провести перед строем молодежи, словно редкий музейный экспонат. Гля–дя, во что медленно и верно превращаются мои товарищи по роте, я и сам себя чувствовал музейной редкостью. Такой себе китай–ской вазой эпохи Минь в окружении неандертальцев.

Красный говорил обо мне с теплотой и трепетом, соизме–римым с поклонением древних греков своим героями антич–ности:

– Смотрите на этого воина и учитесь, салаги. Он в одиночку уделал пятерых здоровых дембелей табуретом и голыми рука–ми. Ну а остальных… десять уже мы положили.

При этом он заглядывал мне в глаза, и сквозь пятачки его глазенок светилась сама любовь. Я улыбался ему и, следя за реакцией, отвечал:

– Разве десять? – В его взгляде появлялся легкий испуг, а я думал, что к концу службы количество поверженных врагов вы–растет до пары взводов. – Вроде их было больше, да?

Красный улыбался еще шире и, дружески прижимая меня к груди, тащил дальше вдоль строя. И правильно, кому есть дело до того, что в ту «прославленную» битву Красный находился в наряде и, пока я с товарищами по роте махали руками и нога–ми, бегал искать сигареты или чай? Потому что в ту самую ночь именно он стоял «на тумбочке», и именно его отослал ефрейтор Дыров подальше от дежурного телефона. Кому нужна правда, цена которой ржавая копейка, когда есть пудовая ложь, блес–тящая, что твой золотой самородок?

– Гвоздь у нас парень крепкий, как гвоздь! – заявлял Крас–ный, радуясь удачной метафоре, и счастливый, что я оставил его маленькое вранье без внимания, добавлял многозначитель–но: – И умный. Толстые книжки читает…

«Черепов» к нам «кинули» спустя год службы. Второй взвод отправили за сотню километров на одну из баз, так что сво–бодного места прибавилось, и начальство решило сформиро–вать четвертый взвод. Чиж и Красный «принимали» молодежь. Красавцы! У обоих бляхи ремней в районе паха, воротники нараспашку, фуражки на затылке, демонстрируя свежеобри-той молодежи наличие отросших засаленных чубов. Губы снис–ходительно скривлены, в глазах чувство превосходства и готов–ность сию минуту подавить малейшее проявление гордости, потому как гордость «черепа» – это явное неуважение к «год–ку». Ефрейторы Дыровы, из праха восставшие, – ну точная ко–пия! Сейчас дадут «черепам» обжиться, и начнется беготня за чаем и сигаретами, стирание носков и короткие тумаки за не–расторопность. Смрадная пена, вываренная из ила человечес–ких душ, уже давно стала панцирем, отгородившим остатки че–ловечности от внешнего мира. Мораль – колючая проволока вокруг храма свободы. Год назад, обретшие независимость и неуязвимость, они не способны были понять, что истинная сво–бода не в физической силе, не в крепких кулаках и даже не в стойкости духа, которая позволяет смеяться боли в лицо и иг–норировать страх, она – по ту сторону морали. Но если тогда они не были готовы осознать это, то теперь это понимание ста–ло для них вообще невозможным: мои сослуживцы преврати–лись в рабов своих обезьян. И не испытывали по этому поводу никакого сожаления.