Волшебная сказка - Лидия Чарская

Чтобы приобрести этот подарок, полдюжины настоящих тонких фильдекосовых чулок (тетя Таша знает, что грубых, бумажных, не выносит ее Наденька), она отказывала себе во всем самом необходимом за эти две последние недели: ходила пешком с Песков на Сенную за провизией каждое утро, вместо того, чтобы ехать в трамвае, пила по утрам кофе без булки, не покупала «Петербургской Газеты», которую так любит читать; словом, урезывала себя во всем. И вот, вместо того, чтобы вручить этот с такой любовью купленный ею подарок в день ангела имениннице, что особенно ценится тетей Ташей, она передает его ей сейчас.

Надя мельком бросает взгляд на чулки.

— Мерси, — бросает она небрежно и словно случайно вытягивает свои, изящно обутые в шелк и тонкое шевро, ножки.

— Я привыкла к шелковым, Анна Ивановна покупает мне их еженедельно. Они очень непрочны, их приходится менять каждый день, — тянет она, щурясь на свои ажурные шелковые чулки.

Это уж слишком! Точно что-то ударяет Клавдию в самое сердце при этих словах, и горбунья вскакивает со своего места. Она бледна сейчас, как может быть только бледно человеческое лицо в минуту самого тяжелого душевного потрясения. И глаза ее сверкают гневом, когда она говорит дрожащим голосом, обращаясь к Наде:

— Молчи, молчи лучше, бессердечная, черствая девчонка! Как у тебя язык поворачивается говорить так? Ты думаешь, что я не раскусила тебя? Не поняла твоих кривляний? Ты нас стыдишься! Стыдишься своих родных, единокровных тебе близких!.. Этого ангела, тетю Ташу, твоих сестер, твоего брата, всех нас! Ну и Бог с тобою и стыдись, сделай милость. Не нужно нам твоей привязанности, твоей любви. Если у тебя заглохло к нам родственное чувство, здесь ничего уж не поделаешь. Слава Богу, что папаша не дожил еще до этого, не видит тебя, такую глупую, такую напыщенную, такую пустую!

Последние слова вырываются почти что криком у Клавденьки.

Надя сразу закипает гневом. Как смеет Клавдия третировать ее так?

— Ну и радуюсь, что глупая, что напыщенная и пустая, — кричит она в свою очередь, уколотая словами сестры. — А все-таки многие желали бы быть на моем месте, на месте пустой и глупой Нади… И ты первая изо всех… И ты… Конечно… Потому-то ты и злишься, что завидуешь мне. Ну, да завидуешь и злишься, что ты горбунья, уродка, калека…

Надя сама не помнит, как сорвались у нее с губ последние слова. Она тут же пожалела, что позволила себе произнести их. Но что делать, сказанное вернуть нельзя. Она видит, как потемнело сразу лицо Клавдии, как наполнились слезами большие выразительные глаза горбуньи и как, точно подкошенная былинка, опустилась голова Клавдии на грудь тети Таши, обвившей ее своими худенькими, дрожащими ручками.

— Надя! — с упреком и горечью вырвалось у Татьяны Петровны. — Как могла ты сказать это, Надя?

Но Надя только молча отворачивает голову. Она спешит уйти, ей здесь больше нечего делать. Да к тому же скоро уже два часа — надо еще успеть повторить уроки к приходу Сережи.

— Прощайте. Теперь я не скоро приеду опять, некогда, — буркает она себе под нос и, на лету чмокнув тетку в голову, поспешно бежит к дверям.

— Чулки, Надя, чулки забыла! — кричит ей вслед Шурка.

Но Надя не слышит ничего. Проворно сбегает она с лестницы, выходит за ворота и садится в автомобиль около ожидавшей ее Лизаньки.

— Домой, — хозяйским тоном командует шоферу девочка.

Когда машина отъезжает от недавно еще дорогого Надиному сердцу дома, в этом сердце плотно и настойчиво укладывается жестокое, недетское решение: долго-долго, а может быть и совсем не возвратится она больше сюда.

В воскресенье 17 сентября Надя просыпается с тяжелым чувством. Всегда в этот день, до институтского периода ее жизни, девочка неизменно встречала около своей постели любящий ласковый взгляд тети Таши, ожидавшей ее пробуждения. При одном воспоминании о домашних, сердце Нади болезненно сжалось.

Бесспорно, она была не права тогда в свое последнее посещение своих. Но и Клавденька хороша была тоже! Как смела она так кричать на нее — Надю? А что произошла такого рода ссора, так это даже и к лучшему, пожалуй: по крайней мере, Надя гарантирована, что никто из домашних не придет поздравлять ее в этот день. А все же тяжело как-то не видеть их нынче.

Со вздохом девочка обводит глазами свою голубую комнату-бонбоньерку и громкое радостное «ах» вылетает из ее груди. На столе, плотно приставленном к изголовью постели, она видит небольшой зеленый плюшевый футляр, потом японский ящичек, потом еще футляр поменьше и легкое белое шелковое платье с черным широким поясом и таким же галстуком у отложного воротничка.

С криком радости Надя вскакивает с постели и бежит рассматривать подарки. И вся ее горечь, все сомнения и печали рассеиваются, как дым. Какие часики! Какая прелесть! Душа Нади загорается восторгом. Действительно, миниатюрные золотые часы-браслет, о которых так мечтала Надя, прелестны и изящны, как могут быть только изящны такие вещицы. Замирая от радости, девочка надевает их на руку. В другом футляре поменьше, она находит кольцо, очаровательное колечко с бриллиантом, о котором также давно мечтала Надя. А в японском ящике дивной работы красиво уложены кружевные платки, перчатки и ажурные шелковые чулки. Тут же стоит коробка с изящной почтовой бумагой от Ненилы Васильевны и Лизаньки. На коробке прикреплена бумажка с начертанными на ней словами:

«Королевне нашей от ее преданных слуг Н. В. и Л.».

А рядом большая коробка конфет от Домны Васильевны и именинный крендель от Кленушки.

Но на все эти приношения Надя даже и не смотрит. Все ее внимание поглощено теперь белым платьем. Что за догадливая, что за умница эта милая, добрая Анна Ивановна! Именно такое белое с черным поясом только и может надеть нынче Надя в месяцы ее траура. Когда только успели снять с нее мерку, вот забавно-то! Только бы лишь пришлось оно ей впору. Ведь так редко бывает, чтобы платье хорошо сидело без примерки.

Надя так увлечена рассматриванием подарков, что не слышит, как открывается дверь ее бонбоньерки-комнаты и Анна Ивановна тихо, на цыпочках, приближается к девочке.

— Ну, что, милая Нэд, довольны ли вы моими подарками? — спрашивает она, вдоволь полюбовавшись счастливым личиком девочки.

Та вздрагивает от неожиданности, потом с радостным криком падает на грудь своей «доброй волшебницы».

К трем часам дня съехалось приглашенное юное общество: явились Ратмировы, Стеблинские, Карташевский, Зоинька Лоренц и даже, к великому Надиному удовольствию, Софи Голубева, перед которой Наде так хотелось блеснуть и своими подарками и своим нарядом.

Прелестная в белом полутраурном платье (Анна Ивановна настояла на своем желании видеть в нем нынешний день Надю), причесанная к лицу и вся сияющая от удовольствия, Надя казалась прехорошенькой нынче.

— Мы извиняемся, но танцев и музыки у нас не будет нынче, — я в трауре, — с любезной улыбкой встречая своих юных гостей, говорит каждому Надя. — Вместо танцев устроим после обеда petits jeux,[7] будем играть в мнения, в почту. Согласны?

— Согласны. Конечно, согласны! — спешат ответить юные гости. В сущности, танцевать или играть — не все ли равно, лишь бы весело было, лишь бы быть всем вместе.

Чтобы не стеснять молодежь, та же предусмотрительная Анна Ивановна просила родителей детей не присылать с ними гувернеров и гувернанток, и те охотно пошли навстречу ее желанию.

До обеда Надя свела своих юных гостей в зеленую комнату. Никто, кроме Ратмировых, не бывал еще здесь, поэтому убранство оригинального помещения, фонтан, статуи, обилие клеток с канарейками, а главное, с пестрым Коко, привело в полный восторг юных гостей и целиком овладело их вниманием. Особенно понравился детям Коко. Он был нынче особенно в ударе и казался очаровательным со своею безудержною болтовнёю.

— Здравствуй, братец! — по настоянию Нади, обратился Ванечка к забавной птице.

— Здравия желаю, ваше высокородие! — прикладывая лапку к клюву и как бы отдавая честь, отчеканивая каждое слово, ответил забавный попугай мальчику.

— Ха, ха, ха! — весело залились дети.

— Ха, ха, ха! — вторил им Коко. — Что тут смешного, не могу понять! — перекрикивает он их.

Смех при этих словах усиливается.

— Кто его выучил? Какой он забавный… — спрашивает Маня Стеблинская Надю.

— У него есть своя собственная воспитательница, одна из приживалок Анны Ивановны, — отвечает небрежным тоном девочка, не замечая присутствия Лизаньки тут же в комнате, около клетки.

Зато ее замечают другие дети. От них не ускользнул румянец гнева и негодования, вспыхнувший на щеках Лизаньки, ни полный злобы и обиды взгляд, брошенный ею в сторону Нади.

«Приживалка! Скажите, пожалуйста! Да как она смеет так? Сама не лучше, сама живет из милости. Ах, ты фря этакая, выскочка, как зазналась!» мысленно злобствует уязвленная девушка, предусмотрительно пряча, однако, под ресницами все еще сверкающий злобой и негодованием взгляд.