Драконов не кормить (СИ) - Лазаренко Ирина

В степи он мог бы затеряться почти так же успешно, как в городе.

Но Илидор, которому довелось услышать голос Такарона в заброшенной шахте, уже не был Илидором, жившим несколькими днями ранее.

Этот Илидор всё яснее понимал, что отчаянно жаждет снова услышать голос горы, породившей драконов. Он будил в Илидоре чувство близости к чему-то важному и настоящему, чего золотой дракон был лишён всю свою предыдущую жизнь и без чего теперь не мог ощущать себя полностью целым. Это был голос родины, о которой он всегда думал как о чём-то навсегда потерянном, оставшемся в далёком драконьем прошлом и невозможном ни в одном драконьем будущем. Потеря Такарона была данностью для всех драконов, и Илидор в своих туманных планах побега никогда даже не рассматривал северо-восточное направление: через домен Хансадарр, что между Донкернасом и людскими землями Декстрин, до самой горной гряды…

А стоило бы его рассматривать. Стоило бы его рассмотреть самым первым!

Потому что, только теперь золотой дракон с великим волнением достаёт эту мысль и начинает вертеть её в своей голове, потому что если его в самом деле не сдерживает Слово эфирных драконов, если он сумеет сбежать, не потеряв своей магии и драконьей ипостаси…

Он сможет прийти в Такарон. Хотя бы навестить его перед тем, как уйти в какой-нибудь из людских городов. Разве не так?

Если его не держит Слово, данное Моран за эфирный род, то он, Илидор, – единственный дракон, который может вернуться в подземья.

В конце концов, за двести лет к отцу Такарону должен прийти хотя бы один дракон.

Ведь Такарон скучает по драконам, своим старшим и самым любимым детям.

Илидор оттягивал момент, когда сумеет проговорить про себя эту мысль, возникшую у него вскоре после спуска в заброшенную шахту. Просто она, эта мысль, была такой огромной и невозможно нахальной, что попросту не помещалась в драконьей голове. Поверить в неё было так же просто, как в то, будто можно, к примеру, оторвать голову Теландону и взять в свои лапы вожжи Донкернаса.

Но сегодняшний день очень хорошо подходил для всяких вещей, ставящих всё вверх тормашками.

Да, золотой дракон не может разобраться во всём с наскока, он даже пока не понимает толком, куда и как нужно смотреть, чтобы понять. Ему хочется просто раскинуть крылья и упасть в небо, подняться над всем, что неважно и только замутняет взгляд, хочется нырять в потоки воздуха снова и снова, пока они не стряхнут с его чешуи всё наносное, пока не останется лишь то, что действительно имеет значение. Хочется подняться ещё выше, к солнцу, и попробовать разглядеть ответы в его невыносимом сиянии.

Илидор знает, что на самом деле найти ответы он может только самостоятельно, но ему всё равно невыносимо хочется рухнуть в это лазурно-синее небо и потеряться в облаках. У него слишком много мыслей и энергии.

Бессловесное пение Илидора становится громче, он закрывает глаза, подставляет лицо солнцу, которое только что выпростало лучи из-за пушистого облака, и в этот же миг рядом с ним раскатывается бодрый голос Фезимия, сына Акаты:

– Эй, дракон, что-то гости притихли. Тебе не пора полетать, а?

Разумеется, это не вопрос.

Разумеется, дракону всегда пора полетать.

* * *

Оказывается, он долго просидел погруженным в свои думы: танцевальные круги опустели, степняки разбрелись по группкам, принялись за еду и питье. Солнце чуть склонилось к горизонту, над степью нёсся ленивый и усталый гул голосов, запах предвечерних трав…

И правда: самое время для полёта дракона!

Илидор поднялся, ни на кого не глядя, запрокинул голову, тряхнул изрядно растрёпанными золотыми волосами, глубоко вдохнул степной воздух, напоенный горечью и сладостью, солнечным теплом и пыльной щекоткой. На миг всё вокруг него застыло, сделалось медленным и ненастоящим, потом хлопнули крылья плаща, а свет золотых глаз стал ярче солнечного. Голоса степняков рассыпались на восклицания: удивлённые, испуганные, восторженные, люди мотали головами и отирали слезящиеся глаза, а когда они снова смогли видеть…

Золотой дракон летел над степью.

Летел невысоко, его можно было бы коснуться, подняв руку, но он огибал празднество по широкой дуге. Летел над стадами овец, загнанными в огромные загоны на время гуляния. Золотые чешуйки слегка поблёскивали, отражая солнечные лучи, изредка пробивающиеся сквозь облако. Дракон летел над травами, и они склонялись перед ним, над кустами шиповника и кронелии, провожавшими его дружным шелестом листвы, и не было в этот миг степняка, у которого не возникло бы странного ощущения, будто дракон – такая же извечная часть степи, как травы или ветер. Как будто дракон всегда был здесь, в степи и в землях Уррека, единый с солнцем и перекати-полем, неотделимый от этого тёплого пыльного воздуха, от травной горечи и сладости, а люди – не более чем незваные гости, заглянувшие в эти земли случайно и ненадолго.

Скоро они уйдут, перестанут быть, растворятся в вечности, а золотой дракон и его полёт над степью – останутся и будут всегда.

Илидор поднялся немного выше, и со следующим взмахом крыльев в полёт вплелось пение, так естественно и легко, словно оно было обычной, всегдашней частью полёта, просто сегодня слегка припозднилось, заигравшись с ветром. Слов не разобрать – то ли они принадлежали языку, неизвестному степнякам, то ли их вовсе не было, но слова и не требовались. Илидор пел о том, какое это простое и бесконечное упоение – быть драконом, способным в любой миг отбросить землю и полететь наперегонки с ветром, отталкиваясь крыльями от его загривка.

Дракон сделал два круга и мягко приземлился на то же место, откуда взлетел, почти попав лапами в вывороченные ими же лунки. Сложил крылья, чуть изогнул шею, оглядывая степняков.

Если Фезимия не устраивало, что гости притихли – что же, теперь он должен быть счастлив: люди снова ходили, бегали, стояли, живо переговаривались, смеялись, восхищённо охали. Многие подошли поближе к дракону, едва не своротив эльфский навес. Трое сподручников встали рядом с Илидором, а Талай, поморщившись, оттащил подальше толстый коврик, на котором полулежал всё это время, и большую кружку, к которой исправно прикладывался. За Ахниром последовали оставшиеся сподручники, потащили другие коврики, а также подушки, тарелки, кувшины. Талай кривился, разглядывая толпу степняков, которые пялились на дракона, разинув рты, и ещё сильнее кривился, когда взгляд его натыкался наФезимия.

– Ну что, дракон, покатаешь детишку-другую? – весело спрашивал тот и оглядывался на толпу гостей. – Кто тут посмелее, а?

Некоторые ребятишки пятились, кто смущённо, кто испуганно. Другие, наоборот, рванули вперёд, но были схвачены за шкирки матерями. В толпе раздавались негодующие визги и звуки подзатыльников.

Наконец, протолкавшись через толпу, под озадаченную морду дракона выкатился парнишка лет десяти, веснушчатый, тощий, с выгоревшими волосами, стоящими дыбом, и горящими глазами человека, который во взрослом возрасте способен будет возводить дворцы и сокрушать города, если, конечно, доживёт до взрослости. В руке он держал маленькую лепёшку, горячую, чуть краснящую его пальцы.

Мальчишка смотрел на дракона с незамутнённым восторгом и без всякого страха или смущения, смотрел, задрав голову и слегка приоткрыв рот, в котором не хватало верхнего клыка, а потом спросил:

– Ты настоящий?

Кто-то ахнул, кто-то одобрительно крякнул. Илидор немного сильнее изогнул шею, чтобы посмотреть на мальчишку ещё чуть более свысока, и ответил:

– Нет.

– Так и думал, – совершенно серьёзно кивнул мальчик, разломил лепёшку и протянул половину дракону. – Но ты не откажешься разломить со мной хлеб, кей?

Илидор одним глазом покосился на Фезимия. Тот наблюдал за сценой с величайшим любопытством. Знать бы ещё, что означает разломанный хлеб у этих людей – может, дракон таким образом пообещает стать этому мальчику любимой лошадью или нечто подобное. А если отказаться – означает нанестиоскорбление всему племени мальчишки, и тогда тут начнётся кочерга знает что?