Второй после Бога - Курт Ауст

– Иногда бывает лучше не ворошить прошлое, – сказал Сигварт и отказался что-либо объяснять. – Она была добрая девушка, – снова повторил он. – И не сделала ничего дурного, меньше всего тебе, Петтер. Ты знаешь все, что стоит знать.

– Но я помню, как сидел у нее на коленях, помню, как она кашляла и что она была страшно худая. И больше ничего. Ее похорон я не помню. Не помню, чтобы она лежала в постели, была больна. Не помню, чтобы она играла со мной или бранила меня. Тут у меня полная пустота. Что случилось? От чего она умерла? Сколько мне тогда было лет?

Но Сигварт сжал губы и смотрел на меня почти сердито. Больше он не хотел говорить об этом. Я сдался, встал и сказал, что до отъезда навещу его еще раз. Перед тем как погаснуть, сальная свеча вспыхнула и оставила нас в немой темноте.

Я стоял и искал что-нибудь, на чем мог бы зацепиться глаз. Слушал хриплое дыхание Сигварта. Искал что-нибудь, что было бы близко сердцу. Искал…

– А мой отец, это ты? – Мой голос звучал слабо, по-детски.

Сигварт пошарил рукой, ища мою руку.

– Хотел бы я, чтобы это было так, Петтер, ох, как хотел бы. Ты хороший парень. Но… но я не был близок с Петрине… не так. – Он сжал мою руку. – Ступай с миром, Петтер. И спасибо тебе.

Я услышал, как он в темноте поцеловал крест.

– А хозяин? Может, это он мой отец?

Но Сигварт не ответил, и я ушел.

– Петрине Олюфсдаттер, – прошептал я, стоя под дождем. – Почему ты покинула меня? Почему оставила меня совсем одного? Почему? – крикнул я небесам, крикнул с отчаянием, от всего сердца, крикнул миру, но мой крик был заглушен сыростью – каплями, падавшими с деревьев, мокрой травой, воздухом, тяжелым от влаги. Дождь мягко падал мне на лицо, на глаза и стекал в кривящийся рот, нежным прикосновением он смягчил мою душу и позволил рассудку довести меня до дому. С севера начал дуть холодный ветер.

Когда я шел через двор усадьбы, в окне что-то мелькнуло, кто-то прошел мимо окна со свечой или с фонарем, огонь вспыхнул и исчез. “Это женщина, – подумал я. – Фрейлейн Сара”.

Я осторожно открыл дверь и прокрался в дом. Было тихо. Я отворил дверь в комнату, помедлил на пороге и услышал, как с меня на пол каплет вода. Меня трясло, и мне пришлось изо всей силы сжать зубы – они стучали так, что могли разбудить нунция. Непослушными пальцами я расстегнул пуговицы. Одежда мягко упала на пол, я стоял нагой, обхватив себя руками и меня грызло одиночество, я позволил себе заплакать и начал икать, нунций зашевелился.

– Господин Петтер, это вы? – Я не ответил, до крови прикусив губы, стоял, словно окаменел в темноте ночи, обхватив себя руками, чтобы унять эту безудержную дрожь, чтобы не погибнуть. Нунций повозился в постели, перина вздохнула, и его ноги осторожно прошаркали к двери, он вышел; потом раздул в очаге угли и скрученной бумагой зажег стеариновую свечу. Завернув меня в одеяло, он без единого слова подвел меня к стулу и силой заставил сесть. В очаге он разогрел воду, что-то намешал в нее и протянул мне кружку. Пока я пил, я вспомнил, как его рука держала маленькую бутылочку над бокалом Юстесена, поперхнулся и испуганно закашлялся, не в силах проглотить питье, но оно все-таки пролилось мне в горло, нашло путь в желудок, согрело меня, и мне захотелось спать; я слышал, как нунций тихо прочитал молитву: Agnus Dei, qvi tollis peccáta mundi: dona nobis pacem. Агнец Божий, принявший на себя грехи мира: пошли нам покой. Помоги слуге Твоему Петтеру Хорттену найти путь к Тебе. Вечный всемогущий Господь, смилуйся над слугой Твоим. Смилуйся над всеми нами.

Я должен встать, должен выйти! Этот порыв охватывает меня неожиданно и неудержимо, как тошнота.

Я отодвигаю пюпитр для письма, чернильница чуть не падает, и откидываю в сторону перину. Барк вскакивает и помогает мне встать с кровати. По моему лицу он видит, что надо спешить, не говоря ни слова, он помогает мне одеться, и мы вместе вываливаемся на крыльцо, залитое ярким солнцем, щуримся от света, медлим, пыхтим, постепенно я успокаиваюсь и замечаю, что сердце больше не частит, и мы, уже спокойнее, идем через двор к песчаным дюнам. Барк осторожно поддерживает меня, ведет по тяжелому песку, который засасывает наши ноги. Мы стараемся не наступать на острые стебли, эта трава по-датски называется песчанка, норвежского слова я не знаю, потому что в Вестфолде такая трава не растет, я сажусь, тяжело дыша, и смотрю на бескрайний берег. Дети играют в пятнашки возле подставок для сушки сетей и вокруг вытащенных на песок лодок. Барк идет пройтись, надеясь найти выброшенный морем плавник.

– Scribo, Ergo crucior, – бормочу я про себя и смотрю в морскую даль. Я пишу, значит, страдаю. Не может… не должно быть неожиданным, чтобы прошлое вызывало во мне такое волнение, чтобы оно правило моими чувствами и открывало плотины, о существовании которых я уже давно забыл. Раньше такое случалось не раз, и я уверен, что это может повториться. Но почему?

На острове спокойный день, светит солнце, и почти нет ветра, так бывает летом, в июле, но сейчас сентябрь. Вода неподвижна, она синяя и зеркальная, и далеко-далеко на горизонте я вижу слабое темное пятно, это Ютландия, в середине пятно сине-зеленое, по краям, где оно сливается с водой, серое. Оно пропадает. Становится водой и больше ничем.

Свет режет глаза, и я перевожу взгляд на землю. Хочу ли я страдать? Может, я пишу только по этой причине? Я могу перестать в любую минуту. После того, как князь в гневе меня покинул и предоставил самому себе, никому от меня ничего не нужно, никто ничего от меня не требует. Никто, кроме меня самого.

Может, я пишу, чтобы снова пережить те минуты, воссоздать страдания прошлого, снова его испытать?

Стебли клонятся к песку, слабый, игривый ветер засыпает верхушки стеблей песчинками, и я вдруг замечаю зигзаги следов, оставленных здесь ветром, стеблями, прихотью природы. Богом. Вижу рисунок со сложным узором посередине и менее четким по краям, потом он исчезает окончательно и в конце концов становится ничем. Неужели и все так? Неужели и человеческая жизнь тоже такая? Неужели я близок к тому, чтобы, ослабев, стать ничем? Оказаться забытым?

Может, именно поэтому я не помню хрупкого начала своей жизни, своего детства? Потому что тогда я был ничем, сначала ничем, а потом стал более и более…

Мысли переходят в сон. Сон, который снился мне постоянно во время моей первой поездки в Норвегию, не отпускал меня и которым я пользовался как памятью в той степени, в какой можно доверять сну. Был ли он частью ничего или был частью меня, моей жизни? Был ли он частью воспоминаний?

Не знаю, чему можно верить… или на что можно надеяться.

Она улыбнулась мне, губы произнесли слово “Петтер”, и с них не сорвалось ни единого звука, когда люди кричали ей бранные слова, лили на нее воду или бросали в нее камни. Привязанная к позорному столбу, она улыбалась, когда люди выходили из церкви, где они молились за спасение ее души, и громко произнесла “Петтер”, а потом ее неожиданно подняли вместе с позорным столбом, и костер под ней разгорелся и запылал. Испуганный, я закричал, что это моя мама, а никакая не ведьма. Костер обрушился на какой-то дом, она звала меня из окна, а я кричал, что она должна оттуда выбраться, но она улыбалась, кричала “Петтер… Петтер…”, и я проснулся, оттого что кто-то тряс меня за плечо. Нунций был уже одет и просил, чтобы я перестал кричать. Я кивнул, выдохнул весь воздух, откинулся назад в алькове и вспомнил свой сон, вспомнил во всех подробностях.

Юнкер Стиг и нунций уже поели. Фрейлейн Сара принесла в переднике собранные ею грибы, и Герберт потушил их со свежими сливками для тех, кто еще не завтракал; правда, Нильс и Олав отказались их есть, Олав сказал, что от грибов можно подохнуть, что они ядовитые. Фрейлейн Сара засмеялась и съела немного из горшочка, в котором грибы томились. Она проглотила их, обнажила в улыбке белоснежные зубы и даже высунула кончик красного язычка, чтобы показать, что с нею все в порядке. Но это не помогло, Нильс и Олав наотрез отказались от грибов. Они быстро доели остатки каши и скрылись в предрассветном тумане.

Я спросил у фрейлейн Сары, спала ли она ночью. Она подозрительно взглянула на меня и поинтересовалась, что я имею в виду. Я объяснил, что видел ее ночью, но она горячо это отвергла – она вообще ночью не вставала. Потом опомнилась и тихо проговорила, что слышала, “как кое-кто поздно вернулся домой”. Многозначительно поглядев на меня, фрейлейн Сара вдруг рассмеялась. Я покраснел до корней волос и долго ничего не мог сказать.

Юнкер Стиг хотел в тот же день ехать дальше, но мы с нунцием уже решили совершить сегодня прогулку в Бёрре, поэтому я сказал, что отъезд придется отложить на завтра.

Юнкер сердито стукнул кулаком по стене и вышел из комнаты. Закончив есть, я отправился к нунцию. Он читал какую-то книгу и без лишних слов приказал мне лечь спать, чтобы в прогулке его сопровождал отдохнувший проводник. Я тут же с благодарностью завалился в свой альков и сразу заснул, на этот раз без снов.