Последние времена (сборник) - Алексей Варламов

Он лежал молчаливый, одинокий на своей кровати возле окна, не задавал никаких вопросов и не спрашивал уже, когда его выпишут. А Тезкин с его снова обострившимся весною кашлем и ознобом так мучительно ощущал одиночество отца и его покорность перед стоящей в палате смертью, как не чувствовал и в ту пору, когда был близок к ней сам в забайкальской степи девятью годами раньше, и с ужасом догадывался, что отец не хочет сопротивляться смерти. И подумалось ему тогда, что где-то там, за гранью видимого мира, которую он помнил своей кожей и узнал бы теперь на ощупь, его отца, некрещеного, убежденного атеиста, встретит светлый ангел и как не познанную на земле радость покажет небесный свет и проведет в горний мир. В это верил Саня со всею страстью своей души, и если бы кто-нибудь стал его разубеждать, говоря, что ни ангелы небесные, ни святые, ни сам Господь не в силах помочь тем, кто не обращался к ним при жизни, то назвал бы он того величайшим лжецом. И, как некогда ходила в храм Анна Александровна и молилась за своего заблудшего сына, так теперь Тезкин ходил и молил Бога за отца. Он силился порою вообразить, что почувствует отцовская душа, когда тот мир увидит, станет ли ей радостно или горько. Но в том, что все будет именно так, а не иначе, Тезкин был убежден, как и убежден был в том, что отец его куда ближе к этому царству, чем воротившая от всех нос неофитка-сноха.

Он умер в середине мая, две недели спустя после смерти патриарха Пимена. Хоронила его горстка родных и несколько человек с работы на огромном, едва на четверть заселенном Домодедовском кладбище. День был ветреный и солнечный. Над головой через каждые пять минут заходили на посадку огромные самолеты, а вокруг лежала земля, ожидающая новых усопших, и двое раздетых по пояс мужиков споро копали могилы. Как жутко смотрелось все это, наверное, сверху! И в Тезкина вдруг запала одна очень важная и странная мысль, которую он впоследствии долго носил в себе и через нее натворил множество неразумных дел. С какой-то невероятной, потрясающей отчетливостью он понял тогда, что священник в бисеровской церкви не лгал: не суждено будет этому кладбищу заполниться до конца, ибо гораздо раньше осиротевшая Земля устанет вершить круги и человеческая история пройдет последний предел, а все ныне живущие предстанут перед Божьим Судом, где откроются и будут судимы их дела, и тогда первые станут последними, а последние – первыми.

Часть четвертая

1

После смерти Ивана Сергеевича сблизившиеся было братья снова разбрелись. Встал вопрос о наследстве, и, хотя не бог весть каким оно было – несколько альбомов с марками, книги и пачка облигаций, которые покойный копил не столько потому, что надеялся выиграть или считал удачным вложением денег, а потому, что тем самым поддерживал государство, – все это теперь надо было как-то делить. Мать сразу же отказалась от дачи, заявив, что ноги ее там не будет, и участок с домом забрали себе двое старших, чтобы себе на горе располовинить несчастный кусок земли в восемь соток и воздвигнуть забор. Тезкину-младшему достались облигации. После чего все отношения между сыновьями Ивана Сергеевича прервались – отныне каждый был за себя. Сам же Тезкин, как только дела его в городе были закончены и последний раз все собрались на сороковины, уволился с работы и исчез. Несколько месяцев никто о нем ничего не знал, но слухи ходили самые разные. Одни говорили, что он подался на Онегу, организовал там кооператив по сбору ягод и очень выгодно продает их финнам, другие уверяли, что он постригся или вот-вот собирается постричься в монахи в какой-то недавно открывшийся монастырь с очень строгим уставом, третьи возражали, что совсем недавно июльским полднем его видели на улице Строителей недалеко от университета и он нес в авоське пиво, но было так жарко, что трудно было понять, то ли это сам Тезкин, то ли его взмыленный призрак. Но так или иначе, дурачка жалели и признавали, что, несмотря на дурь, была в нем какая-то прелесть и без таких людей жизнь была бы слишком пресна. И только осенью узнали более или менее точную правду. Оказалось, все лето он провел в малопонятных странствиях по Руси, собирая вокруг толпы зевак, которым проповедовал второе пришествие Христа, призывал, пока не поздно, покаяться, отказаться от стремления к наживе и обратиться к Богу. Он выступал на рынках и площадях, на вокзалах и в больших магазинах – везде, где собиралось много народа. Несколько раз его забирала милиция, случалось, били сами слушатели, но самостийный пророк не унывал и проповедовал даже в психдиспансере, поразив тамошний персонал редким здравомыслием и адекватностью реакций, так что пришлось его выпустить. Он пробовал напечатать свои статьи и выдержки из философского труда, но в редакциях его уже запомнили и гнали прочь, едва он только появлялся на пороге. А потом как будто поехал он в Почаевскую лавру и долго беседовал там с одним монахом, после чего разом прекратил всю свою самозваную пастырскую деятельность. На оставшиеся крохи наследства купил почти задаром дом в медвежьем углу Тверской губернии с баней и гектаром земли и переселился туда насовсем. Собирались было к нему поехать, но раздумали – все были люди занятые, да и не очень-то хотелось встречаться со своим сбрендившим однокашником И был среди тезкинских знакомых лишь один человек, которого трудность дороги не расхолодила и не остановила, а все, что о Тезкине говорили, заинтересовало чрезвычайно. Этим человеком был старый Санин друг, вернувшийся весною из Америки и быстро ставший весьма известной в деловых и культурных кругах столицы личностью.

2

Странные шутки играет порою с людьми жизнь. Целый год проведя в нищете, отчаявшийся и разочаровавшийся во всем человечестве, сперва возненавидевший, а потом полюбивший эту ни на что не похожую, великолепную и скучную страну, Голдовский достиг наконец почти всего, чего хотел. Он стоял на пороге женитьбы, его будущий тесть был достаточно влиятельным человеком, невеста по-американски расторопна и ленива. Сам Левушка научился мало-помалу разбираться в нехитрых тонкостях американской жизни со всеми видами ее налогов и страховок, привык и даже смирился с местным равнодушием, с тем, что люди заняты лишь собою, – все это ему было трын-трава. Он был свободен, и перед ним, как перед Наполеоном на Поклонной горе, лежал весь мир с его сокровищами, галереями, музеями, библиотеками, концертными залами и театрами. Он был готов к тому, чтобы пахать как вол, он хотел, чтобы жена нарожала ему полдюжины крепких и здоровых детей, из которых он бы сумел воспитать настоящих русских и тем самым хоть чуть-чуть отблагодарить Америку за гостеприимство путем улучшения ее породы.

Но в тот самый момент, когда счастье было так близко и так возможно, Голдовский вдруг с ужасом понял, что ничего этого ему не нужно. Что нужно-то ему совсем другое – городок с дьявольским названием Электроугли, громыхание электрички, широколицые с настороженными глазами бабы и угрюмые мужики. И ради того, чтобы это понять, и ни за чем другим, поехал он в Америку. А теперь, когда все, что должен он был увидеть, – увидел, понять – понял, пристала ему пора возвращаться, оставив эту страну жить так, как она хочет, и не указывать ей никаких русских путей. Она и без него разберется, куда ей плыть и какой устанавливать в мире порядок, и от русских ли, от евреев, от китайцев или итальянцев ее жующие жвачку бабы будут рожать стопроцентных американцев с энергичными улыбками на лице. Ничем эту страну не сдвинуть, она намертво вросла в свой материк, омытый двумя великими океанами и надежно защищающий от бредней старенькой Европы и России.

Бросив все, он бежал, совершив за несколько дней беспримерный перелет из Сан-Франциско в Нью-Йорк, а из Нью-Йорка в Москву, поразив заподозрившую неладное таможню своим безбагажием. Но какой ему теперь нужен был багаж? Багаж Левушка вез в своей душе. Из аэропорта, никуда не заезжая, он со всех ног бросился на Курский вокзал, вскочил в последний вагон уходившей электрички до Фрязева, и всю эту дорогу его колотил озноб при мысли, что он мог опоздать. В Купавне напряжение сделалось совсем невыносимым. Мелькнуло за деревьями Бисерово озеро, поезд останавливался везде и никуда не торопился, и вот наконец показались бесформенные, уродливые строения бывшего рабочего поселка Кудиново.

Анечка вешала белье во дворе. Она была в цветном ситцевом платье, раздуваемом ветром и заголявшем ноги. Рядом на скамеечках сидели бабки, несколько парней чинили мотоцикл и с интересом ожидали нового порыва ветра, а подслеповатый Лева никак не мог понять, какое белье она вешает. Ему чудилось, что там были мужские вещи. Похолодев от этой мысли, он подошел к ней со спины и, схватив за плечо, грубо и хищно спросил:

– Ты замужем?

Анечка обернулась, вскрикнула и рухнула без чувств. Наблюдательный Голдовский, отметив, что кольца на руке нет, а то, что он издали принимал за трусы, оказалось стираными и перелицованными кофточками, оттащил свою возлюбленную на лавочку и стал терпеливо ждать, когда женщина, к ногам которой он был готов положить весь североамериканский континент с его небоскребами, банками и кампусами, очнется и он сделает ей официальное предложение, после чего с легким сердцем завалится на сутки спать.