Пятый угол - Йоханнес Зиммель

— Что именно?

— Финансировать вашу игру целый вечер.

— Что вы себе позволяете?

— Если выиграете, то деньги поделим.

— Не пойдет… Это исключено… Я вас совсем не знаю… — начала консульша и добавила немного погодя:

— Ну хорошо, согласна, но только при условии, что если я выиграю, мы действительно все поделим!

— Само собой.

В глазах Эстреллы начал появляться блеск, дыхание участилось, щеки порозовели.

— Где же десерт? Ах, я так волнуюсь, чувствую: сейчас начну выигрывать…

Час спустя экзальтированная дама, ненавидевшая рулетку и немцев, проиграла 20 тысяч эскудо, или три тысячи немецких марок. С видом кающейся Магдалины она подошла к Томасу, сидевшему в баре: «О боже, мне так стыдно».

— Но почему же?

— Как мне вернуть вам деньги? Ведь я… сейчас у меня не густо…

— Рассматривайте это как подарок.

— Это невозможно! — она опять превратилась в мраморного ангела мщения. — За кого вы меня принимаете? Похоже, вы основательно во мне ошиблись, мсье!

В будуаре царила полутьма. Горели лишь маленькие ночники под красными абажурами. На столике стояла фотография серьезного господина в пенсне и с крупным носом. Умерший около года назад адвокат Педро Родригес смотрел с небольшой фотографии в серебряной рамке на свою вдову Эстреллу.

— Ах, Жан, Жан, я так счастлива…

— И я тоже, Эстрелла, и я. Сигарету?

— Дай твою.

Он дал ей затянуться, задумчиво глядя на красивую женщину. Полночь давно миновала. В большой вилле консульши не раздавалось ни звука. Прислуга спала.

Она прильнула к нему и погладила.

— Эстрелла, милая…

— Да, мое сердце?

— У тебя много долгов?

— Безумно много… Ипотечные выплаты за дом… я уже заложила украшения. Все еще надеюсь, что смогу отыграться…

Томас посмотрел на фото:

— Он много тебе оставил?

— Небольшое состояние… А все это проклятая, дьявольская рулетка, как я ее ненавижу!

— И немцев.

— Да, и немцев!

— Скажи-ка, дорогая, какую, собственно, страну ты представляешь как консульша?

— Коста-Рику. А почему ты спрашиваешь?

— Ты когда-нибудь выдавала хоть один коста-риканский паспорт?

— Нет, никогда…

— Но твой муж наверняка?

— Он — да… Знаешь, с началом войны сюда больше никто не приходит. Думаю, что в Португалии не осталось ни одного костариканца.

— Милая, гм, но ведь в доме наверняка сохранилось хотя бы несколько бланков паспортов?

— Не знаю… После смерти Педро я сложила все бланки и штемпеля в чемодан и отнесла на чердак… Почему тебя это интересует?

— Эстрелла, радость моя, потому что я хочу изготовить паспорт.

— Паспорт?

Сделав поправку на ее финансовые трудности, он мягко ответил:

— Или несколько паспортов.

— Жан! — она ужаснулась. — Ты шутишь?

— Нет, это вполне серьезно.

— Что ты за человек?

— По натуре хороший.

— Но что мы будем делать с паспортами?

— Мы сможем продавать их, дитя мое. Покупателей здесь хватает. И они выложат немало. А с деньгами ты могла бы… не стоит продолжать…

— О-о! — Эстрелла глубоко вздохнула — в этой позе она выглядела очаровательно. Она долго молчала, раздумывая. Потом спрыгнула с постели и побежала в ванную. Вернулась она с халатом.

— Надень это!

— Куда ты собралась, дорогая?

— На чердак, разумеется! — вскричала она и, спотыкаясь, зацокала шелковыми сандалетами на высоких каблуках. Чердак был большим и плотно заставленным, с запахом пакли и нафталина. Эстрелла светила фонариком, в то время как Томас с кряхтением выволакивал из-под огромного ковра, свернутого в рулон, старый деревянный чемодан. Он ударился головой о какую-то балку и выругался. Эстрелла опустилась рядом с ним на колени, и объединенными усилиями они отодрали скрипнувшую крышку. Внутри оказались бланки, книги, штемпеля и паспорта. Десятки паспортов! Пальцы Эстреллы запорхали над ними, она перелистала один, другой, пять, восемь, четырнадцать паспортов. Все они без исключения были старые, с пятнами. С фотографиями незнакомых людей, бесчисленными штемпелями. Все, как один, просрочены.

Просрочен… просрочен… недействителен…

Эстрелла поднялась, глубоко разочарованная:

— Ни одного нового паспорта, одно старье… От них никакого проку…

— Напротив, — тихо сказал Томас и наградил ее поцелуем. — Старые недействительные паспорта самые лучшие!

— Этого я не понимаю…

— Сейчас поймешь, — пообещал довольный Томас, он же Жан Леблан. Он не почувствовал ледяного дыхания судьбы, возникшей за его спиной подобно сказочному духу из бутылки, готовой нанести очередной удар и швырнуть его в поток новых приключений и опасностей.

4 сентября 1940 года около полудня молодой элегантный господин весьма эффектной наружности в шляпе и с большой кожаной папкой в руках не торопясь шел через лабиринты Альфамы — старой части Лиссабона.

В узких кривых переулках с обветшавшими особняками в стиле рококо и облицованными пестрой плиткой городскими домами играли босоногие ребятишки, о чем-то спорили темнокожие мужчины, спешили на рынок женщины с корзинами на голове, наполненными овощами или рыбой. Белоснежное белье сушилось на бесчисленных веревках. Поблескивали черные железные решетки, ограждающие высокие мавританские окна. Причудливо изогнутые деревья продирались сквозь растрескавшиеся каменные ступени. Между домами то и дело открывался вид на близкую реку.

Молодой элегантный господин зашел в мясную лавку. Здесь он купил внушительный кусок телячьего филе. В соседней он взял мадеру, несколько бутылок красного вина, оливковое масло, муку, яйца, сахар и всевозможные пряности. На рыночной площади, переливавшейся всеми цветами радуги, приобрел фунт лука и два кочана отличного салата.

Прощаясь с рыночной торговкой, он приподнял шляпу и с приятной улыбкой отвесил ей поклон.

Теперь его путь лежал через узкую темную Руа до Поко дес Негрос во двор полуразвалившегося дома.

Сантехнические заведения этого каменного строения предстали перед ним в виде множества полуразрушенных деревянных «скворечников», устроенных на узких балконах. Сеть отходящих отсюда труб тянулась вдоль стен, напоминая ветви родословной, свидетельствующей об арийском происхождении, подумал Томас Ливен.

В освещенном солнцем углу двора расположился слепой старец, он потренькивал на гитаре и пел высоким тонким голосом:

Что твое — твоим пребудет,Так плетется жизни нить.Нищим — грусть, печаль — бродяге,Этого не изменить…

Томас Ливен опустил деньги в шляпу певца и заговорил с ним по-португальски:

— Скажите, пожалуйста, где проживает Рейнальдо, художник?

— Вам нужно пройти во второй подъезд, Рейнальдо живет на самом верху, под чердаком.

— Очень вам благодарен, — сказал Томас Ливен, вновь вежливо приподняв шляпу, хотя слепец видеть этого не мог.

Лестничный пролет во втором подъезде был не освещен. Чем выше поднимался Томас, тем светлее становилось. Слышались чьи-то голоса. Пахло оливковым маслом и бедностью. На верхнем этаже обнаружились две двери. Одна вела вверх на чердак, на другой огромными красными буквами было намалевано: Рейнальдо Перейра.

Томас постучал. Никакого ответа. Он постучал громче. Тишина. Он надавил на ручку, дверь со скрипом отворилась. Через темную прихожую Томас вошел в ателье художника. Здесь было значительно светлее. Яркое солнце било через гигантское окно, освещая страшный хаос: стол, заваленный красками, тюбиками, кистями и бутылками, переполненную пепельницу и мужчину лет пятидесяти, спавшего одетым на диване.

У мужчины были густые черные волосы. Темная щетина покрывала бледные ввалившиеся щеки. Он храпел громко и ритмично. Возле дивана валялась пустая коньячная бутылка.

— Перейра! — крикнул Томас Ливен, бородач не реагировал. — Эй, Перейра!

Бородач громко всхрапнул и перевернулся на другой бок.

— Что ж, — пробормотал Томас, — тогда придется заняться обедом…

Час спустя художник Рейнальдо Перейра проснулся. Этому способствовали три обстоятельства. Солнце било ему прямо в лицо. На кухне что-то гремело и стучало. Сильно пахло луковым супом. Сиплым голосом он крикнул: «Хуанита?» Все еще не совсем очнувшись от сна, он подтянул брюки, заправил рубашку и заковылял на кухню: «Хуанита, душа моя, жизнь моя, ты вернулась?»

Он распахнул дверь кухни. Мужчина, которого он никогда в жизни не видел, стоял у плиты, повязавшись старым фартуком, и занимался стряпней.

— Добрый день, — сказал незнакомец с располагающей улыбкой. — Выспались?

Внезапная дрожь пробежала по телу художника, он нащупал кресло и со стоном рухнул в него: