О тревогах не предупреждают - Леонид Петрович Головнёв

Еще была загвоздка. На среду Трифонов намечал показной урок по станционно-эксплуатационной службе на базе первого взвода. Королькову и Толстову это занятие, несомненно, пошло бы на пользу, позволило бы обоим офицерам пополнить свой методический багаж, познакомиться с организацией попарных тренировок радиотелеграфистов. Но старший лейтенант Ильинов неожиданно запротестовал.

— Моя методика еще несовершенна, — заявил он. — Ее надо проверять и проверять на практике.

— Но ведь на контрольных занятиях ваш взвод показал отличные результаты? — удивился такой его реакции командир роты.

— Попозже, товарищ старший лейтенант. Прошу вас, — настаивал Ильинов.

Пришлось наскоро переделывать расписание занятий. До его утверждения комбатом оставалось полтора часа. А спешка, как известно, к добру не приводит…

Согласился командир роты и с критикой в адрес командира взвода старшего лейтенанта Ильинова. Он действительно держится среди других офицеров обособленно, смотрит на них свысока. Они это чувствуют, поэтому и не обращаются к нему с просьбами о помощи, хотя осаждают ими его, старшего лейтенанта Трифонова.

А как же Ильинов воспринял критику в свой адрес? На партсобрании он пытался отмолчаться. Не получилось. Заместитель командира батальона по политической части майор Щелочков, сидевший в президиуме, обратился к нему:

— Хотелось бы услышать ваше мнение, Леонид Никитович.

Ильинов нехотя поднялся на трибуну. Откашлявшись, начал:

— Время сейчас такое, что надо открыто и честно говорить все: и об успехах, и о недостатках. Вот и я хочу сказать о том, что нам мешает…

Дальше речь Ильинова трудно было понять. Он хотел, видимо, подчеркнуть важность поиска в методике, но слишком часто употреблял такие слова, как: «Я хотел», «Я решил», «Я придумал», «Я внедрил».

Майор Щелочков поправил Ильинова:

— Побольше самокритики, Леонид Никитович.

Однако Ильинов так и не признал критику в свой адрес, отделавшись общими словами: «Мы поняли», «Мы постараемся», «Мы еще наверстаем».

Выйдя из клуба, где проходило собрание, Ильинов догнал командира роты и, прошагав метров десять рядом, спросил:

— Как мое выступление?

— Нескромное.

— Вы считаете мое выступление нескромным? — Ильинов удивленно вскинул брови.

— Да, считаю, — ответил Трифонов. — На партийном собрании надо поднимать проблемные вопросы, критически подходить к собственным недостаткам. Простое перечисление того, что сделано, никого не заинтересует. Все уже знают об итогах боевой учебы за март. Еще раз подчеркивать свои успехи — значит заниматься самовосхвалением.

— Так я же, елки-моталки, о людях рассказывал, — оправдывался Ильинов.

— О себе вы рассказывали, поэтому и одернул вас замполит, — не согласился с ним Трифонов. — Извините, если я вам прямо говорю. Да и к чему нам лукавить?

Ильинов промолчал.

Так молча они и шли. Командир взвода время от времени заглядывал в лицо Трифонову. Его пышные, выгоревшие на солнце брови то сходились у переносицы, то выгибались дугой.

— Вообще-то верно. На трибуну меня выдернули зря. Не был я готов к выступлению, — согласился Ильинов. — И чего это я полез? Может, поддался сиюминутному желанию? А потом было уже поздно.

— Конечно, надо было держать свою марку, — с иронией в голосе сказал Трифонов. — А ведь это опасно — все делать наскоро, не обдумав как следует.

Ильинов замедлил шаг, повернулся к командиру роты, переспросил:

— Что-то я не пойму вас, Николай Николаевич. На что это вы намекаете?

Трифонов понял, что лучшего момента для откровенного разговора не будет. Они еще некоторое время смотрели друг на друга, затем Николай Николаевич предложил:

— Давайте присядем на скамеечку, Леонид Никитович. Поговорим как коммунисты. Забудем, кто командир, а кто подчиненный. Начистоту…

— Ну-ну! — неопределенно произнес Ильинов. На скамейку под раскидистым платаном он присел не сразу.

— Позавчера подходит ко мне лейтенант Толстов и говорит, что вы отказались подменить его вечером: он должен был присутствовать на вечерней поверке и отбое. Так это или нет?

— Ну, так! Я день назад то же самое делал. По графику. Поймите и меня. Дом, жена все-таки. Надо и ей какое-то внимание уделять. И вообще, имею я личное время или нет?

— Имеете, конечно. Но сейчас я не об этом. Как вы ответили лейтенанту? Забыли? Напомню: «Молодой, а службу уже понял».

— Ну и что? Подумаешь, оскорбление! И мне в свое время так говорили, — Ильинов пожал плечами.

— Это не оправдание. Вы оскорбили товарища. И оскорбили именно тогда, когда он остро нуждался в помощи. Ведь знали же, что жене Толстова нездоровится, сын заболел скарлатиной. Знали? Однако не помогли, да еще больно сделали. Не заслуживает Толстов такого обращения. Очень болезненно воспринял он ваши слова! Неужели вас не гложет совесть?

Ильинов промолчал. Опустив голову, он смотрел на землю, носком сапога механически перекатывал сюда-туда какой-то камешек. Потом глубоко-глубоко вздохнул:

— Ладно, хватит. Ясно, что не здорово вышло. Но… — Он как будто не решался что-то сказать. — А-а, у меня у самого на душе кошки скребут. Рая моя глядит исподлобья. Внимания к себе требует. И на работе появились сбои — сами ведь ругали за аккумуляторы. Намеревался сдать их на подзарядку, да закрутился и вспомнил о них уже у дома. Думал, обойдется. Да вот, не обошлось.

— Может быть, вы слишком мнительны стали, Леонид Никитович? Потому другим обиды наносите запросто? Не думая о последствиях. Нет, я не о Толстове. О нем — хватит. Я о другом. Вы хоть поняли, что своими необдуманными действиями поставили под угрозу развала семью старшего лейтенанта Королькова. Да-да! Вы нанесли оскорбление человеку, поставили под сомнение честь и порядочность женщины. Жены вашего товарища. Оскорбление нанесли словом, дурное слово, как вам известно, страшнее пули. Как теперь Таня Королькова отмоется от ярлыка, который приклеился к ней с вашей помощью?

— Ничего я ей, елки-моталки, не приклеивал. Честно рассказал Королькову о том, что видел ее с Жабыкиным у ресторана. И все.

— Неужели вы не осознали того, что произошло?

— За собой вины не вижу. Семейные отношения и у меня непростые. Кстати, если я не приду домой через пять минут, моя Раечка устроит вам разнос, — Ильинов постучал по циферблату часов, поднялся.

— Хорошо вам живется, товарищ старший лейтенант, — сказал Трифонов и, не попрощавшись, пошел к солдатской казарме.

Ильинов посидел еще несколько минут, наблюдая, куда уходит командир роты, потом вдруг вскочил, побежал к своему дому.

В канцелярии роты Трифонов неожиданно застал Королькова. Домой тот и не собирался. Разложив перед собой тетради и книги, он конспектировал первоисточники.

— Вы что, ночевать в роте собрались? — спросил его Трифонов.

Корольков, как бы спохватившись, стал собираться. Не спеша перекладывал с места на место конспекты, рассеянно смотрел на полки в книжном шкафу…

Трифонов терпеливо ждал.

Из казармы они вышли вместе и неторопливо побрели