Легенда о Травкине - Анатолий Азольский

— Да какая там идея... Просто — сдать. Чтоб все знали и верили: и мы это можем... Не первая пятилетка на дворе, нужна последовательность в цепочке технологий. Сдадим «Долину» — быстрее разработают следующее поколение станций. И у военных уверенность появится. Не дерьмом вчерашним вооружаем их...

Говорил — и посматривал на женщин. За столом всех, конечно, привлекала восходящая звезда советской оперы, а та, громко рассказывая и поводя рукою, успевала и отвечать на расспросы, и сюсюкать со старушками по бокам, что Травкину решительно не понравилось. Слишком уж разговорчива, рот заткнет самому хормейстеру, рязанщина ее какая-то дозированная, и вовремя припомнился отзыв Родина о каком-то академике: «Этот перестает окать после второй рюмки».

На веранду поднялся отец младенца, взмокший от переживаний, огорошенно брякнул: «Батя, с квасом — беда...» Федор Федорович, вкладывая шмат сала в ненасытное свое горло, пробурчал о сарае и бочке, а Травкин пошел к столу, что подальше от оперной, и счастливо рассмеялся, увидев стройного оборвыша в юбчонке много выше колен, на ней оттиснуты рыбьи скелеты, вспоротые консервные банки, черепки и осколки. Самостоятельная девчонка уже шла к нему — носик вздернут, юбка задрана, кофтенка натянута втугую, все в ней тянулось ввысь, все стройно. Прокуренным голосочком она приветствовала Травкина, сказала, что снимает неподалеку дачку, вернее, комнату, на Луговой, к Москве комната не относится, но не мешало бы и ее защитить, так не найдется ли у Травкина какая-нибудь завалящая ракетеночка на предмет противовоздушной обороны дачи и комнатки в ней, сегодня же можно произвести рекогносцировку местности, выбрать позицию, проверить затемнение и даже (особа пыхнула сигаретой) посидеть в противоатомном убежище...

Согласие было получено, и особа повела Травкина в глубь зарослей, знала, видимо, верный путь к убежищу, но вдруг вильнула в сторону, и Вадим Алексеевич оказался лицом к лицу с Михаилом Михайловичем Стренцовым.

— Приветствую вас и поздравляю... — пророкотал Стренцов. — Честь имею. Имею и намеренье спросить: какая нелегкая принесла сюда человека, которому сидеть и сидеть надо на площадке?

— Дела, Миша, дела... — рассмеялся Травкин. И посматривал по сторонам, надеясь в наступающей темноте разглядеть светлую кофточку.

— Помнишь, я тебе говорил о книге «Кто есть кто», издающейся в Америке?.. Так там и другая есть книга, тоже «Кто есть кто», для узкого круга, и на букву «Т» не так давно срочно вклеили еще одну фамилию. И текст: «Видный организатор системы ПВО... Обладает большим личным обаянием, имеет успех у женщин. По глубине и силе идейной убежденности превосходит своих прямых и косвенных начальников». Как ты думаешь, понравится прямым и косвенным такая характеристика? Тебе от них надо держаться подальше. А они здесь... Пойдем-ка, я домой тебя отправлю. Или во Внуково. Запомни: Травкина посадят на любой самолет. На любой!

Несколько пристыженный Травкин двинулся вслед за ним. Действительно, зачем он сюда приехал? Все дела уже сделаны, собственной рукой внесены изменения в документацию, спрямлен путь, на который обрекались докладные записки, теперь только работать и работать.

Нашлась дыра в заборе, Стренцов подвел его к «Волге», посадил рядом с шофером, в котором Травкин узнал того лихого молодца с рысьими глазами московского таксиста, что прикреплен был когда-то к главконструкторской машине и которого Родин освободил от многообразных обязанностей. И шофер узнал его, дав беглой улыбкой понять, что мир велик, но мир — един, и надо с философским бесстрастием воспринимать такие встречи.

32

Славные денечки переживала «Долина»!

Вставали рано, вместе с казармами. Еще раньше пудовый замок снимался с дверей столовой. Наскоро завтракали и шли к «Долине», на багровое солнце, шли с чувством, что через двадцать—тридцать минут ступят на поверхность светила. Колоссы антенн, простор самой станции, отданной во власть двадцати пяти человек, степь, до самой Москвы протянутая, возможность сегодня жить в «Фаланге», а завтра перебраться в «Скорпион» — это придавало мыслям пространственность. Первую неделю инженеры ходили несколько растерянными, подавленными, их поражала собственная способность искусно и быстро делать работу свою. Травкин ввел правило: к главному конструктору мог обращаться каждый инженер по любому вопросу, и вопрос этот Травкин обязан был решить, но если выяснялось, что ответить инженеру мог и его непосредственный начальник, руководитель группы, то начальник наказывался — и денежно, и выговором, и гласным разбором казуса. На хлопотной должности выборного начальника держаться было легко, подчиненные гнали его перед собою, но если Травкина не удовлетворяли принятые решения, группа сама смещала руководителя. Шабашники влезали во все, взвинчивая, будоража себя и всех.

Вадим Алексеевич освоил рабочий кабинет главного конструктора в здании «Долины». Длинный стол для совещаний всегда вызывал у него чувство, какое нормальный человек испытывает при взгляде на бормашину, но уже теперь никто не мешал ему избавиться от стола. Из гостиницы, откуда выдворили ракетчиков, привезли мягкие кресла, расставили их перед письменным столом, Воронцов разместил вдоль стен макеты американских ракет — как боевых, так и в стадии разработки находящихся, — и при входе в кабинет либо пинал ногой «Честного Джона», либо дружелюбно-снисходительно похлопывал его по пузу. Родин познакомил Травкина с системой сигнализации, показал тумблер, которым вся связь переключалась отсюда на домик, можно было вообще сделать оба кабинета глухонемыми.

В двенадцать дня автобус увозил на обед, кое-кто оставался, буфет открыли и в здании «Долины», была комната отдыха, в бывшем учебном классе поставили койки для тех, кто обеденный перерыв отдавал продуктивному сну. К трем часам дня обедавшие возвращались, по возможности поспав. Конец рабочего дня никем не соблюдался, бывали случаи, когда ночевали на станции.

В семь вечера у Травкина открывалось совещание, подведение итогов дня, переходящее в вольную беседу. О чем говорили, что решали — никто толком не знал, но молва приписывала ежевечерним беседам в рабочем кабинете непомерное, не соответствующее рангам собеседников значение; молве способствовали неосторожные высказывания Родина, который по старой памяти появлялся изредка на пляже и там мрачно пророчествовал; он и процедил однажды обступившим его москвичам: «Лыков?.. Что — Лыков?.. Травкину стоит свистнуть, и ваш Лыков приползет к нему на брюхе, чтоб лизнуть руку, но в том-то и дело, что Травкин бережет свою длань для встречных рукопожатий...» Причем Родин, натягивая брюки, прыгал на одной ноге, а другой выписывал нечто невообразимое — в лад грозным предостережениям...

Вадим Алексеевич на совещаниях обычно посиживал в кресле рядом с журнальным столиком, на равных со всеми, успевал говорить, слушать и просматривать последние бюллетени экспресс-информации, вылавливал из них нужное: строительство американской станции дальнего обнаружения в Туле (Гренландия), испытания новой французской ракеты и т. п. Родин облюбовал подоконник, сидел на нем, болтая ногами, речи адресуя не столько присутствовавшим, сколько тому, что видел в окне, а там была голая степь, дальняя от площадки антенна, там торчал автоматчик у входа в агрегатную станцию, за окном простиралось синее-синее небо с ранними звездами, накрывающее собою все население планеты, — аудитория эта вполне удовлетворяла Родина, ей адресовались речи его громоухавшие, афоризмы, озарявшие кабинет. Когда при жестах он выкручивал беленькие пальчики свои, кому-то когда-то напоминавшие дождевых червей, то другое уже сравнение напрашивалось, догадка о длительной работе Родина с ядовитыми змеями: гибкие сильные пальцы могли стремительно цапнуть кобру, сжать челюсти ее так, чтоб на подставленное стеклышко выдавилась драгоценная капля столь нужного человечеству яда. Воронцов прохаживался вдоль строя американских ракет, вставлял в беседу короткие и четкие идеи, сыпал цифрами — статьями Уголовного кодекса, скоростями самолетов, секундами работного времени огневой позиции.

Говорили обо всем — о ходе посевной и жатве, о картофельном комбайне, о перспективах применения авиации во Вьетнаме, о сволочном американском характере, о де Голле, о тупике абсурдности, куда зайдет когда-нибудь ПВО враждующих военных группировок, об инерциальной системе наведения, о шабашниках, о директоре Зыкине, о Луне, о славянской душе, в потемках бредущей, о многом другом. Приглашался Артемьев, и полковник так втянулся в вольности симпозиума, что заглядывал в кабинет и тогда, когда обсуждались сугубо гражданские темы. Была нужда — звали кого-либо из разработчиков или шабашников, последние приносили с собой коврики и сидели по-восточному.