Легенда о Травкине - Анатолий Азольский

Статья была вдумчиво прочитана директором НИИ радиотехнического профиля. Текущий исторический процесс, писал Родин, несет в недрах своих миниатюрную модель будущего, в россыпи событий всегда присутствует такое явление, пространством и временем ограниченное и урезанное, которое будет повторено спустя несколько лет в неизмеримо крупных масштабах. К примеру, восстание Семеновского полка в 1820 году, за пять лет до кровопролития на Сенатской площади. Идеологи и практики декабризма, на бумаге и в мыслях разрабатывая планы будущего переворота, на полк этот внимания не обращали, пренебрегали им, восстание в нем было для них полной неожиданностью. В статье таких примеров приводилось уйма, Родин научился отличать свободное волеизъявление истории от событий, запланированных разумом и расчетом человека.

По мысли профактивистов, статью следовало послать в райком, в КГБ или иную родственную организацию, но Степан Никанорович решительно и молча воспротивился: да как вам не стыдно?!Написана статья чуть ли не десять лет назад, в студенческую пору, забыта небось автором, поскольку ни в одной из других статей того же Родина, а Зыкин изучил их досконально, ересь эта не упоминалась и не развивалась.

Статью Степан Никанорович берег, прятал не в сейфе, куда могли забраться молодцы из инициативной группы, а дома. Перечитывал ее и прикидывал: а что — прав учитель истории? И если прав, то идиотизм нынешней жизни — не анекдот, а явь, наполненная жутким смыслом. Для чего-то ведь приучают докторов наук перебирать овощи на базах? Кому-то ведь надо тучные равнины и глухие леса России преобразовывать в мертвые пустоши? Для каких-то целей хранят на складах миллионы пар обуви, одинаково уродливой? В каких-то будущих потребностях набивают же склады одеждой, которую ни один нормальный человек на себя не наденет? Кто, когда и для чего вспомнит о древесине, гниющей на лесобиржах Сибири? А насаждаемый повсеместно алкоголизм?

Ни к чему все эти вопросы, решил Степан Никанорович. Потому что не «кто», не «что», не «кому», а результирующая человеческих устремлений, человечеством не осознаваемая...

31

Федор Федорович Куманьков нашел его в министерстве, троекратно облобызал и прослезился. «Радость, радость великая!..» — проворковал Федор Федорович с воодушевлением, доставая носовой плат размером с наволочку. Дедом стал, дедом! Событие выдающееся, первые Куманьковы известны по грамотам Екатерины. К черту дела, провались пропадом все антенны, событие следует отметить, виват Куманьковым!

Федор Федорович запихнул упиравшегося Травкина в свою «Волгу» и лихо погнал машину, тройкой на масленице, в центре города еще приостанавливал себя, а на шоссе удержу не знал, уповая на вкладыш к правам, избавлявший его от бесед с автоинспекторами. Машину водил он плохо — это отметил Травкин, да и попахивало от Куманькова изрядно, дедовство обязывало, конечно, однако Вадиму Алексеевичу припомнились полигонные разговоры о том, что Куманьков «поддает»... Владения свои — НИИ и завод — Федор Федорович показал, ткнув пальцем во что-то маячившее вдали, слева от шоссе, пренебрежительно промолвив, что это — производство, что с него взять, а дом есть дом, внука же подарила жена младшего сына, из славной семьи бабенка, оженить бы старших сыновей — и куманьчата заполонят весь Мытищинский район; крестины были вчера, полуофициально, сегодня же — просто попоечка в честь новорожденного, будут знакомые и незнакомые, друзья и враги, представители всех сословий и профессий, в основном — свободных профессий, разные там художники, писатели, артисты, среди последних — восходящая звезда советской оперы, своя в доску девка, Лена, нижегородское сопрано, рязанское бельканто. Дело в том, пояснил Куманьков, что при заводе им организован наркологический кабинет и профилакторий, для своих работяг, но как-то так получилось, что почти все койки заняты пьющей интеллигенцией, по понятным причинам не желающей вылеживаться в официальных учреждениях подобного толка, — отсюда и широчайшие знакомства с представителями художественной интеллигенции, их не пригласишь на крестины, так сами завалятся...

Вдруг Федор Федорович тормознул — без повода, просто так, прижав машину к дорожным столбикам, повернулся к Травкину, умно, трезво, серьезно уставился на него. Спросил строго, быстро:

— Много лет назад, будучи инженером НИИ, на партийном собрании вы допустили безответственное, бросающее тень и порочащее замечание. Как вы расцениваете его сейчас?

Травкин смотрел на него в полном удивлении. Никак не мог вспомнить, что именно сказал на том партсобрании. Помнилось, правда, что по рядам пошло «дать отпор».

— Что-то такое было... — неуверенно проговорил он. И Федор Федорович, не сводя с него глаз, отчеканил:

— Я рекомендую вам впредь отвечать так: «Признаю, что, будучи инженером НИИ, на партийном собрании 23 ноября 1956 года я допустил высказывание, и целиком соглашаюсь с вами в том, что оно было безответственное, бросающее тень и порочащее». Повторите, пожалуйста.

Выслушав, Федор Федорович тронул машину. Вернулся к прежнему тону и сказал, что Травкин приобрел в Москве много друзей. Что изгнание менял и торговцев из храма возбудило сильнейший интерес к личности Вадима Алексеевича, и самоуправство его как бы не замечено. Один только совет: пора Травкину избавиться от мерзавцев, сиречь Воронцова и Родина.

— А вы мне деньги дайте. И власть.

Предложение было столь диким, что Федор Федорович вынужден был снова притормозить. Глаза его — острые, трезвые, но добрые — уставились на Травкина.

— Сокол ты мой... Какие деньги?.. Все давно профукано. Правда, составляется обещанный тебе документ о продлении работ, деньги дадут, но когда?.. Ну, а власть не просят. Власть берут. Отнимают. У кого ее много — у тех и отнимают. У меня, к примеру, ее нет. Зато есть монтажники, тебе они скоро понадобятся, и я их тебе дам,

И повез Травкина дальше.

Усадьба — громадный дом с флигельками — оказалась чудом архитектуры, сработанным не дачным стройтрестом, а хорошо отточенными топорами артельных мужиков. Разноголосый шум утопал, поглощаясь ветвями деревьев, обступавших усадьбу. День уже превратился в вечер, столы стояли на зелени и под зеленью, много мужчин и десяток женщин лепились к ним, Федор Федорович громогласно представил Травкина, сказав, что все ныне живущие — и в расцвете сил, и первый крик издавшие — должны помнить: Травкин Вадим Алексеевич — это ракетный щит над Москвой, это безопасность... Вадим Алексеевич смущен был — и от слов, и от взглядов, и от того, что он такой, какой есть — высокий, смуглый, белозубый, настоящий мулат; и вот они, следы полигонной глуши, — не догадался хоть безделушечку по дороге купить!.. На веранде мать Куманькова-внука хлопотала над дитем, как над блюдом, которым надо порадовать гостей, вызвав восторженный гул похвал. Там же, на веранде, в честь и во здравие младенца хлопнули по стакану, закусили грибочками, капустой сочноквашеной, огурчиками хрупкими, Федор Федорович шепотом признался, что корчит из себя чревоугодника, а заодно и бабника — издержки, так сказать, многолетнего вдовства. Тыкая вилкой в сторону гостей, стал говорить о каждом, называя фамилии, известные, наверное, любому москвичу, но не Травкину, существовавшему без телевизора. «Местный священник?» — вежливо поинтересовался Травкин, глазами показав на попика с пузатой бутылкой в руке, попика кольцом охватили шустрые молодые люди. Оказалось — настоятель местной церкви, владыка по-старому, мракобес и начетчик, но ежели с ним душевно покалякать — обаятельная личность, ума палата, к нему тянутся. «Вижу», — улыбнулся Травкин: к пузатой бутылке в руке попика со всех сторон тянули стаканы шустрые молодые люди, и попик, величаво наклоняя бутылку, наливал всем.

— О добродетели, простирающейся над мерзостями нашими, не задумывались еще, Вадим Алексеевич?

Травкин ответил, что нет, не задумывался. Тогда Федор Федорович поинтересовался душою Травкина: откликается ли она на призывы к милосердию, в частности?.. Травкин ответил наобум, а сам с веранды посматривал на женщин, почти не слушая Куманькова. Он вообще с мужчинами мог говорить только о деле, конкретном деле. Абстракции понимались лишь в общении с женщинами, сами собой переводились на сочные, пахучие и достигаемые понятия.

Не скрывая разочарования, Федор Федорович отступился от души Травкина, вернулся к бренному миру. Благое дело, сказал он, задумал Вадим Алексеевич, благое. Эта «Долина» завязла у всех на виду, разработка шла-шла ровной дорогой, да вдруг споткнулась, захромала и дух испустила. Что Травкин «Долину» сдаст — в этом уже никто не сомневается, это-то и бесит некоторых. Кстати, какую идею преследует Вадим Алексеевич, вводя в строй станцию, безнадежно устаревшую?