Немецкая романтическая повесть. Том II - Ахим Арним

Малыш призадумался, затем воскликнул:

— Браво, вот это мне по вкусу, и я прыгнул бы вашему высочеству на шею, если бы вы были пониже ростом. Когда у меня будет собственная спальня, я, наконец, посплю спокойно; до сих пор я не знавал еще, что такое сон. Моя погибшая жена, — если она не та, что здесь, — не давала мне ни минуты покоя и стоила мне двух совершенно новеньких глаз, которые находились у меня на затылке и которыми я мог бы все предвидеть, если бы сумел их опять себе завести. Общий стол с моей прежней женой, — если она не та, что здесь, — также никогда мне не был особенно приятен; сколько бы я ни кричал, она всегда брала себе лучшие куски, и если я не сидел спокойно, то била меня горячими костями, равно как и суповой ложкой, по лицу.

Белла также не стала возражать против этого предложения, и тогда эрцгерцог послал к тому самому священнику, который уже раз обвенчал альрауна, и велел ему пригрозить, что посадит его на хлеб и на воду за совершение тайного бракосочетания, если он откажется повторить обряд в торжественной обстановке. Несчастный на все согласился с готовностью, и вечером, в присутствии немногих близких к эрцгерцогу лиц, была отпразднована морганатическая свадьба, которая в такой же мере обещала установить мирные и спокойные отношения между второстепенными лицами нашей повести, именно Бракой, Корнелием Непотом и скаредным священником, как и между нашими героями, эрцгерцогом и Беллой. Белла, однако, ничего с собой не могла поделать и так разрыдалась во время совершения обряда, что не могла выговорить своего согласия; тщетно Карл нежно спрашивал ее о причине ее слез, — она не могла привести иной причины, кроме той, что ей вспомнилась маленькая кошечка, которую она однажды утопила ради альрауна: в этом грехе она забыла покаяться. Так как это обстоятельство не составляло препятствия для свадебного обряда, то положили считать брак заключенным, и малыш уже в тот же вечер засвидетельствовал свою благодарность эрцгерцогу тем, что из одной замурованной ниши замка достал клад монет и золотых цепей, лежавший там свыше двухсот лет.

Эрцгерцог, оставшись вечером наедине с Беллой, совершенно неожиданно расстроился, вспомнив, как голем Белла рассыпалась в прах, а Белла с своей стороны не находила, в себе прежнего всецело доверчивого чувства к нему, так что оба даже порадовались, что их кровати были сдвинуты не так тесно, как в Бёйке. Эрцгерцог погрузился в дивный сон: ему грезилось, будто перед ним простерты ниц, в золотых цепях, найденных для него альрауном, испанские гранды, которые даже пред лицом короля дерзают не снимать шляп с головы; ему грезилось, что этими цепями он мог увлечь за собой многие тысячи солдат и всюду, где он с ними появлялся, всюду перед ним преклонялись. Между тем его соперник никак не мог заснуть от волнения, и его опять потянуло к глине, единственному оставшемуся у него сокровищу; вдохновленный своим счастьем, он с гораздо большим успехом принялся за работу; на этот раз все так похоже лепилось под его руками, что в восторге он отдал полное предпочтение этому своему собственному созданию перед любой богом сотворенной женщиной, которая, конечно, не могла бы подойти к прихотливым требованиям такого существа, рожденного в Фомино воскресение. Но наивысшее счастье из всех трех в рту ночь испытала Белла, когда в полночь какие-то дивные звуки привлекли ее к окну. Она услышала речь своего народа, вожди которого, рассеянные по белу-свету, теперь, когда эрцгерцог даровал им право свободного проживания в Нидерландах, поспешили к признанной своей государыне, чтобы приветствовать ее ночным пением и присягнуть ей в верности и любви до гроба.

Мы попытаемся передать в переводе это сердечное их приветствие, но прежде скажем еще несколько слов об их пляске. Они омочили свои руки и одежды в растворе фосфора, который в те времена был только им одним известен; они светились в облаках тумана, а там, где касались друг друга или терлись друг о друга. Это свеченье переходило в яркий блеск, который длился затем некоторое время, и в это время и началось пение:

Свершилось искупленье,Нас возродило пламя,Царица наша с нами,И близко возвращенье;Проснись, дорогая,Напеву внимая,Пускай о коронуУдарит твой скипетр,Веди нас в Египет,Внимая их звону,По царскому праву,По божью уставу!

В дыхании осеннемГорят слезами очи,И сердце страстно хочетК родным вернуться теням.Волна отливает,Нам путь очищает.Час творческой мощиНастал для природы,Покинули водыЦветущие рощи,И в песне любимойПоют дети зиму.

Приди скорее, Белла,Ты к верному народу,Веди нас на свободу,Покинь свой замок смело!Черны его стены,Он полон измены,Бряцает оружьеВстревоженной стражи,Но весело спляшемВ предутренней стуже!Не страшно тенет нам,Гусям перелетным.

Белла тоже принадлежала к породе перелетных птиц, которых ничто не может удержать, когда они услышат в воздухе голоса своих братьев, какой бы нежной заботой и любовью ни окружали их люди. Есть же ведь в полярных странах такие несчастные народы, которых не прельщают никакие радости и выдумки нашей зоны и которые, чуть завидят лебедя, бросаются в воду, воображая, что поплывут за ним в свою отчизну; и насколько сильнее этот порыв в человеке, более высокого и своеобразного склада, когда, как у Беллы, он одушевляется гордым царственным чувством. Она росла в Европе, как чужеземный цветок, который раскрывается лишь по ночам, ибо на его родине в эти часы бывает утро. Ее томление, ее тоска переполняли ей сердце, она не могла оставаться на месте, сама не понимая — почему; она любила эрцгерцога, любила его как в былое время, но с тех пор, что он и к другой испытал любовное влечение, как к ней, она чувствовала, что уносит с собой в даль его первую любовь; и лишь теперь она впервые стала сознавать, что это мнимое обручение, хотя оно и не нарушало нравственной ее чистоты, все же глубоко оскорбило ее, ибо отсюда явно обнаружилось, что намерения Карла жениться на ней были не столь святы и вечны, как ранее говорило ей ее царственное сознание. Какую цену имела для нее его мудрая рачительность о богатстве? Она знала лишь богатство бедности, которая всем обладает, ибо всем может пренебречь; она знала лишь свой народ, который презирал всякую награду от ее властителей и выше всего ценил всякий подвиг, содеянный ради нее.

Чувства боролись в ее душе, когда она приблизилась теперь к постели эрцгерцога и поцеловала его; проснись он — и она не смогла бы покинуть его, но во сне он оттолкнул ее от себя: ему грезилось, будто золотая цепь, на которой он вел за собой народы, все теснее и теснее опутывала его собственные ноги, так что он начал спотыкаться, и, боясь упасть, он оттолкнул ее от себя. Но она иначе поняла это в своем возбужденном состоянии и, подбежав к окну, выпрыгнула из него к своим, не задумываясь, высоко ли оно от земли; но, на счастье своего народа, она осталась цела и невредима. Ее комнаты были в первом этаже, и странствующий студент, которого любовная тоска по ней, после того как он узнал, что она находится в замке, привела в эту ночь под ее окно, принял ее падающую в свои объятия. Цыгане узнали ее, надели ей на голову корону, дали ей в руку скипетр и, незаметно для стражи, в полном молчании двинулись с ней и со странствующим студентом, которого они увлекли с собой, опасаясь, чтобы он их не выдал, за городские ворота, где сели на быстрых своих коней и по укромным тропинкам умчались прочь, спасшись от всякого преследования.

Когда эрцгерцог пробудился от своих сонных мечтаний о власти, которые так жутко закончились, и утренний свет улыбнулся ему, словно говоря: не верь своим грезам, они ведь не могут бороться со мной! — то он подумал, что действительно все страхи его были только пустыми призраками, сотканными в его воображении. Но кто же ткет их в нашем воображении? Тот, кто двигает звездами на небесном своде в вечной их смене и тождестве. Сокровище эрцгерцога лежало неприкосновенным возле его постели, и он стал тихо перебирать его, чтобы не разбудить Беллу. Однако уличный шум все громче и громче раздавался за окнами, а Белла все еще не просыпалась; он окликнул ее, взглянул на ее постель, но она была пуста. В тревоге он обежал весь замок, но не мог дозваться ее.

— Уж не рвет ли она цветы для утреннего букета? Не пошла ли она к ранней обедне, чтобы возблагодарить господа за свое счастье?

Но прошел час, а Белла не возвращалась; безуспешно эрцгерцог допрашивал о ней стражу, призвал Браку, но и та ничего не могла сказать. Старая Брака горестно плакала о прекрасной Белле — рушились все ее виды на будущее. Но все женщины одинаковы в несчастии: никакие требования приличий не в силах удержать их ропота, их голова занята только одним своим чувством, и ни с чем другим они не считаются. Вместо того, чтобы устрашиться гневного нетерпения эрцгерцога, Брака осыпала его упреками за жестокость, которую он проявил к Белле, обвенчав ее с малышем, что и повлекло за собой ее бегство. Пристыженный герцог молчал, он чувствовал, что она права, что его глупое благоразумие вырвало у него самое драгоценное, что было у него в жизни; он чувствовал, что старуха должна с таким презрением глядеть на него, с каким он сам никогда не глядел даже на маленького альрауна. Он приказал Браке удалиться, а затем положил ей пенсию, прося ее остаться жить при дворе, дабы у него было с кем говорить о своей Белле.