Знамение - Вера Хенриксен

И, наконец, я обрел мир и спокойствие, думая о том, как сам Господь простил Петра, отказавшегося от Него. Я размышлял над тем, что он еще и одарил этого апостола огромной силой воздействия, и я начал думать, что Господь и ко мне обратил свой зов.

Однажды я молился на могиле архиепископа и услышал слова Господа, обращенные ко мне: «Мы должны любить врагов своих, благославлять тех, кто проклинает нас, искать пути к тем, кто ненавидит нас, и просить за людей, преследующих нас». С того дня я стал молить Господа за викингов. Прошло немного времени, и я почувствовал сострадание к ним за их ужасные грехи. И я постепенно понял, что Господь повелевает мне поехать в их дикую страну и принести с собой Его заветы.

Когда я узнал, что Олав Харальдссон, превзошедший всех других в жестокости в Кэнтербери, стал конунгом Норвегии, пожелал превратить всех ее жителей в христиан и нуждается в священниках, я понял, что Бог призывает меня.

Я не ученый, смелым тоже никогда не был, даже если меня и учили. Я никогда не буду хорошим священником. Но для прихожан своих я могу сделать главное — молить Господа Бога за них. Именно поэтому я провожу ночи в церкви, молясь за них, умоляя Бога о том, чтобы викинги научились состраданию Божьему.

В комнате стало тихо. Ни Кальв, ни Финн не показали, что они довольны. Вскоре Ингерид и Финн отправились домой в Гьевран.

— Кто бы мог подумать, что этому маленькому существу так повезло! — воскликнул Кальв, когда остался один на один с Сигрид. Видно было, что он раздражен.

Сигрид уставилась на него, открыв рот, и не могла не улыбнуться. Но тут же посерьезнела.

— Тебе не стоит делать из него шута, — произнесла она. — То, что он рассказал — прекрасно. Я испытала к нему такое уважение, какого не ожидала.

— Уважение к подлецу, предавшему своего Бога и свое призвание!

— Он же раскаялся в грехах своих, молится Богу, чтобы Тот простил их ему.

— После драки кулаками не машут. О короле Кнуте тоже говорят, что он рыдает и плачет над своими грехами, но он все же воин, кающийся в собственных грехах. Но не столь уж глубоко его раскаяние.

А курица, подобная нашему священнику, кудахчет и бежит со двора при первом удобном случае, как бы сейчас он не сожалел о своем малодушии.

— Мне кажется, ты судишь его слишком сурово. Он же твой пастырь, Кальв, ты обязан его уважать.

— Как священника, да. Но как мужчину… Он бы мог и умолчать о жестокостях в Кэнтербери. Действительно Торкель Высокий на какое-то время утратил возможность управлять своими воинами, и они проявили жестокость. Но если он думает, что кто-то может завоевать страну с воинами, которые остановят битву и начнут гладить маленьких детей по головкам, то ошибается. Заблуждается он и в том, что Олав Харальдссон может крестить Норвегию одними лишь молитвами и святой водой. Я при случае расскажу ему, что случилось с Хаконом Воспитанником Адальстайна. Может, то, что он говорит, и красиво. Но это не речь мужа.

— Ты не можешь защищать жестокость, о которой он рассказывал!

— Жестокость может принести пользу, когда у народа нужно вызвать чувство страха.

— Но заходить столь далеко нет необходимости.

— Конечно, нет. Однако случается, Сигрид, викинги приходят в неистовство, даже если оно и не вошло у них в привычку; они в опьянении боем и жажде крови становятся неуправляемы. Иногда они даже сбрасывают с себя кольчуги посреди боя и больше наносят вреда себе. Но случается и так, как рассказывал Йон о событиях в Кэнтербери, они бросаются на людей. Но мне кажется, тебе не стоит думать об этом.

Он обнял ее и притянул к себе.

— Ты был тогда в Кэнтербери?

— Нет. Даже если я и плавал в Англию в тот год, я не участвовал в походе Торкеля Высокого. Мы объединились и на четырех-пяти кораблях пристали к юго-западному побережью. Но сейчас рассказывать об этом я не хочу.

Сигрид молчала и позволила Кальву ласкать себя. Он больше уже не выглядел неуклюжим.

Но думы ее были заняты рассказом Йона; она вспомнила ночь, когда Эльвир рассказывал ей, как викинги ведут себя в походах. Она привыкла жить и верить, что все так и должно быть, и не затрудняла себя мыслями об этом, пока Эльвир был жив. Потом, когда Кальв делился с ней впечатлениями о походах в другие страны, многое из того, что она узнавала, было грубым и вызывало у ней отвращение. Все выглядело не так, как рассказывал Эльвир или Йон о Кэнтербери. Было ясно, что сам Кальв не любил говорить об этом. Он все оправдывал тем, что воины неуправляемы.

Но он защищал жестокость короля. И она была вынуждена признать, что Хакон Воспитанник Адальстейна потерпел неудачу, желая внедрить христианство в стране добрым путем. Даже Эльвир говорил перед смертью, что начал лучше понимать короля Олава.

Она стала размышлять обо всем том, что Эльвир говорил о любви и доброте. Ей тогда было так спокойно, ибо она верила, что он все знает лучше; даже когда она не понимала его, она одобряла все, что он говорил. Она вспомнила, как разговаривала с епископом, защищая мысли Эльвира, как она чувствовала, что должна все понять и передать детям.

Сейчас же она чувствовала себя менее уверенной. Епископ, правда, говорил, что она может верить в то, чему учил ее Эльвир. Но он сказал и другое о людях, которые пришли к вере против своей воли, а также о спасении для Бога людей следующего поколения. Что же касается Йона священника, то она не получит от него помощи, если выскажет мысли Эльвира.

Не особенно помог ей и Турир, когда она обратилась к нему. Он лишь сказал, что Кальв разумный мужчина, она может на него положиться. Но Турир сам не верил в то, что Кальв говорил о новом учении.

Столь много различных мнений и мыслей. Ей казалось, что она находится далеко в лесу, где ее окружают высоченные деревья, вздымающиеся к нему и загораживающие от нее свет.

Ей подумалось, что она позволяла другим не только руководить собой, но и думать за нее; сначала это был Турир, а затем Эльвир. И пока Эльвир был жив, она даже не представляла себе, что все может быть по-иному. Но сейчас с Кальвом другое дело. Даже если то, что он говорил, звучало по-своему правильно, она знала, что на все можно смотреть иначе, чем он.

Он не мог руководить ею. Он мог быть упрямым, часто в незначительных вопросах, но одновременно и слабым; она почти всегда могла добиться, чтобы он уступил ей, если брала себе в помощники время и считала дело важным. Благодаря этому она никогда не испытывала к нему презрения.

— Сигрид, — он взял ее за подбородок. — Где бродят твои мысли? Ты не слушаешь меня…

— Далеко они не забрались, — ответила она. — А ты как думал?

Он рассмеялся.

— Думаю, что тебе не стоит засыпать…

Она улыбнулась и стала накручивать колечками его волосы на пальцы. То, чего он не знает, не ранит его, думала она, отдаваясь ему.

Весна в этот год пришла рано. Поля повсюду уже вспахали, и пахари, прыгая на одной ноге, пытались другой удержать непокорные плуги в земле.

Кальв сам находился в поле и сеял семена, благословенные священником. Люди покачивали головами и шептались между собой, будет ли благословение Йона столь же действенным, как и жертвоприношение богам в прошлые годы, можно ли ждать хорошего урожая.

А Сигрид той весной часто задумывалась над старым советом о дружбе:

Если у тебя есть друг,достойный верности твоей,Не забывай тогдабыть частым гостем у него!Иначе тропа, ведущая к нему,Кустами зарастет,Высокая трава поднимется над ней.

Конечно, опасность того, что дорожка между Гьёвраном и Эгга зарастет травой, была весьма малой.

Правда, враждебность Блотульфа нисколько не уменьшилась. Он никогда не приезжал вместе с Финном в Эгга, хотя Кальв и приглашал его. Сигрид снова подружилась с Гюдой, но с Блотульфом редко обменивалась словами.

У него появилась привычка бродить по дому и нести всякий вздор, рассказывала Ингерид. И они не знали, что с ним делать, ибо боялись, что он может что-нибудь выкинуть. Когда же они пытались говорить с ним, он раздражался и заявлял, что он не ребенок, за которым нужно присматривать.

В Гьёвран ездил и священник Йон. Ингерид рассказывала, что он постоянно пытается поговорить с Блотульфом. Однако Сигрид не могла освободиться от мысли, что его привлекает туда вкусная еда, которой Ингерид угощает его, даже вне обычного времени для трапез.

Но однажды он вернулся в Эгга с ужасной раной на лбу. И Сигрид узнала от Ингерид, что Блотульф ударил его палкой.

Видно было, что Йон почувствовал себя почти неловко, когда Сигрид сказала ему об этом.

— Мы не должны сердиться на Блотульфа, — сказал он. — Этот человек испытывает боль.

— Может, лучше оставить его в покое, — осторожно заметила Сигрид.

Но ответ священника прозвучал с такой неожиданной страстностью, что она только вздохнула.

— Никогда! — воскликнул он. — Если здесь в округе кто-либо и нуждается во мне, так это Блотульф. Я видел, как его ослепили. И я молюсь и надеюсь, что смогу возместить утерянные им глаза и дать ему внутреннее зрение, чтобы он смог найти путь к Господу нашему Иисусу Христу.