Крысиная охота - Кирилл Казанцев

— Что, Антонина? — пробормотала Кира Ильинична холодеющими губами.

— Охренеть, говорю, — повторила Антонина, с усилием отводя взгляд от поваленного дерева, заросшего опятами от макушки до основания. — Я вас предупреждала, Кира Ильинична, что добром затея не кончится, а вы не послушали. А сейчас я не могу поручиться, что полностью контролирую процесс. Присядьте, пожалуйста, — она положила испуганной женщине на плечо руку и заставила опуститься на корточки. А сама замерла, сканировала профессиональным оком окружающие реалии. Застыли двое мужчин, сопровождающие председателя совета. В округе сделалось как-то тихо, затихли крики, разбежались люди, еще недавно учинявшие вселенский переполох. Сложилось впечатление, будто звуконепроницаемый экран отгородил четырех человек от событий извне.

— Довольно, Кира Ильинична, мне это окончательно перестает нравиться, — приглушенно изрекла Антонина. Ее лицо немного побледнело. — Нужно уходить в лесничество. Мужчины прикроют сбоку, а я буду прокладывать дорогу. И чего ждем, работники? — неприязненно процедила она в адрес сильного пола, который не рвался проявлять инициативу. — Живо обступили Киру Ильиничну — и ходу…

Грянул выстрел из помпового ружья, и с головы Киры Ильиничны слетела шапочка с козырьком. Женщина завизжала — едва «кондратий» не хватил от страха. А Антонина, верная долгу, уже летела на свою хозяйку, накрыла массой так, что затрещали кости, и Кира Ильинична едва не задохнулась.

— Стреляйте, идиоты! — выкрикнула она.

Двое заметались — куда стрелять, в какую сторону? Слева овраг, замаскированный охапками вездесущей крапивы, справа — черные паданцы, живописно выставившие в небо «руки-крюки». Один застрочил влево, другой — вправо. И тут же воцарилась неразбериха, взмыли птицы с деревьев, заполошно кричали люди.

— Вы как? — прокричала Антонина.

— В ужасе, — призналась Кира Ильинична, готовая уже родить от этого нечеловеческого напряжения.

Затряслись кусты — не слева, не справа, а практически на западе, где деревья толпились уже не так густо, и в ворохах желтеющей листвы светлели прорехи.

— Он там, вы что, не видите? — гаркнула Антонина, скатываясь с «особо ценного» тела.

Она взметнулась на колено, вскинула «Кипарис». И все трое открыли обвальный огонь по кустам. Пули расшвыривали листву, крошили ветки. Телохранители впали в азарт, вбили новые магазины, встали в полный рост и, продолжая вести огонь, двинулись в атаку. Гавкнул помповик, заглушив истеричную трескотню автоматов. Охранник переломился — пуля размозжила колено, он повалился, как подпиленный столб, завертелся. Автомат отлетел в сторону. Второй отпрыгнул, как будто под ногами уже взрывалась граната, но не помогло, прогремел второй выстрел, охранника отбросило, как фанерный щит. Кровь полилась из простреленного бедра. Он вопил, не в состоянии обуздать проникновенную боль. Хор из двух голосов исполнял надрывную чувственную арию. От внимания Антонины не укрылось, что стреляли не из кустов, а несколько левее — из-за ствола полувековой осины. Она метнулась вбок — в канаву, где позиция была поинтереснее. Но одолела лишь половину расстояния, прозвучал выстрел, и пуля разбила ей щиколотку. Передняя часть туловища уже была в канаве, а ноги болтались над травой. Антонина материлась, как заправский дембель. Но про священную обязанность не забыла. Ей удалось заползти в канаву, и вскоре над пучками травы образовался ствол, а чуть выше — перекошенная физиономия, в которой больше не было (и раньше-то было немного) ничего женского. Но невидимый стрелок уже сменил позицию, четвертый выстрел встряхнул неустойчивую тишину — покореженный автомат выбило из рук Антонины, куда-то отнесло. Она машинально подалась за ним, вываливаясь из канавы, безумная боль скрутила простреленную ногу, она неловко приземлилась на здоровую, сломала ее в лодыжке — как выяснится впоследствии, сразу в двух местах. Антонина покатилась обратно в канаву, извивалась, теряла сознание от боли…

Вся эта вакханалия длилась не больше минуты. Охотники, промышляющие в соседних квадратах, не успели выстроить боевые порядки и произвести адекватные действия. Старшие секьюрити отдавали одни приказы, деморализованные боссы — другие. Первобытный ужас сковал Киру Ильиничну, в глазах помутилось, до сознания просто не доходило, что она должна делать. Она куда-то ползла, завизжала, когда молодая крапива обожгла лицо. Наткнулась на собственный оброненный «Кригхоф», машинально схватила его, поместила палец на спусковой крючок, перевернулась на спину. Ни сил, ни духу подняться уже не было. А из мути, стоящей перед глазами, на Киру Ильиничну что-то наезжало, приближалось размытое тело. Злоумышленник вкрадчиво ступал. Проявлялись отдельные элементы его неповторимой личности — ноги в высоких ботинках, залепленных грязью, мешковато сидящее защитное обмундирование, страшная черная голова — увенчанная то ли перьями, то ли листьями. Обозначился хищный оскал, блеснула молния в глазах. Кира Ильинична закудахтала, надавила на спусковой крючок. Ружье прославленной немецкой марки послушно гавкнуло. Но тип отклонился, как будто в этом не было ничего необычного — отклоняться от пули. Хищный оскал будто сделался ярче и объемнее. Он был уже рядом! Женщина завыла, она реально теряла рассудок. Надавила на второй спусковой крючок. Из гладкого ствола, расположенного под нарезным, вылетела порция дроби, но с тем же успехом. Демон играючи увернулся и засмеялся сатанинским смехом. И вдруг остановился, поднял помповое ружье, прицелился женщине в глаз.

Кира Ильинична заверещала, как сирена, неведомая сила оторвала с земли, развернула — и словно пенделя отвесили по симпатичной попке! Она помчалась быстрее зайца. А в голове стучало: сейчас выстрелит, сейчас выстрелит! Никогда в жизни она не бегала с такой прытью — даже в школе, когда ей лучше всех девушек удавалось пробегать стометровку. Страх преследовал, наступал на пятки, она вконец обезумела от этого страха и даже не видела дороги. Влетела кубарем в низину, упала, протаранив дерево, но за падением последовал взлет, она с разгона влетела в орешник, откуда ее выбросило и швырнуло в усыпанный острыми колючками шиповник. Она ранила руки и лицо, но ничего не замечала, швыряла ветки, неслась прочь. Замаячил открытый участок с золотистыми березками. Лавировать между деревьями уже не удавалось — эти чертовы березы ее притягивали. Она билась о бугристую, усыпанную какой-то пылью кору, издавая при этом странные звуки (но уже не крики), обессилев, обнимала стволы, сползала, кланялась березкам. Потом вставала, ковыляла дальше, не видя дороги. По курсу возникли люди в защитном, они бежали навстречу. Страх сломил окончательно: припадочно подвывая, она развернулась и припустила от них так, словно и не устала…

Весть о том, что дичь вооружена, пронеслась по лесу и не доставила отдыхающим приятных эмоций. Вот натерпелись за сегодня! День уже клонился к закату, помутнело светило, закатываясь за деревья. Доведенные до истерики высокие гости выбирались из леса, кто-то ковылял к лесничеству под прикрытием «дружеских штыков», другие залегали в высокой траве. Голосила Кира Ильинична, мол, с нее довольно, она немедленно уезжает. Выглядела она как вылитая вурдалачка — растрепанная, расцарапанная. Ей вторил сенатор Баркасов, измазанный гумусом и до сих пор не проплевавшийся — он потерял на этой войне два зуба, чаша терпения переполнена, он тоже уезжает! Рычал генерал Олейник. Приказывал всем оставаться на местах, любая попытка покинуть урочище будет приравниваться к дезертирству и караться самым решительным образом — не сейчас, так потом. Охране — закрыть ворота на все запоры и замки, ключи убрать подальше, а лучше выбросить и потерять. Никто отсюда не уедет, пока не будет ликвидирован преступник! Металась по парковке и билась грудью в закрытую дверь своей машины полностью дезориентированная Кира Ильинична. Сенатора Баркасова поддерживали под руки, вели в лесничество. Хромой отец Лаврентий прыгал по опушке, источая неприличную для сана брань, и грозил кулаком незримому противнику. Сити-менеджер Коровин, понесший в «неравном» бою исключительно материальные потери, сидел, понурив плечи, и с нажимом протирал очки. Неподалеку от него в покатой ямке обустроился губернатор Василий Иванович. Он выглядел неважно, но держался. Лакеи отскоблили его одежду, а грязь с лица он вытер сам. Саднил порез на щеке, но Василий Иванович терпел. По породистой физиономии блуждали сумрачные тени. Лишь один из участников «кровопролитного сражения», не получивший никакого ущерба — Глобарь Николай Аверьянович, — не утерял приподнятого настроения и беззаботно посвистывал. Создавалось впечатление, что все происходящее пусть и не доводит его до бешеного восторга, но доставляет толику удовольствия.