Слезы Магдалины - Екатерина Лесина

Ведьм было трое: Титуба, рабыня индейских кровей, но крещенная, проживавшая в доме Пэррисов. Сара Гуд, нищенка, подвизавшаяся при доме и не единожды замеченная в разговорах с Титубой. И Сара Осборн, вдова, известная тяжелым характером и дурным глазом.

– Оно ж сразу понятное, что без ведьмовства тута не обошлося, – старуха Мод, счастливая вниманием, рассказывала обо всем подробно и с охотой, поглядывая то на Джо, то на Хопкинса, который слушал молча. Только в пальцах вертел свой растреклятый амулет.

– Когда младшенькая-то Пэррисов заболела! Ох и трясло ее! Говорят, что прям наизнанку выворачивало, так бедолажку злые духи мучили! Ее аж к Сэмюэлю спровадили, чтоб, значится, спрятать. Но как спрячешь-то? Ведьмы скоренько на двери знак тайный намалевали, вот их помогатые и нашли. А с нею и Абигайль, которая Уильямся дочка. Настрадались бедные... спасибо, нашелся мудрый человек, который догадался, что дело тут нечисто.

– И кто же он?

– Так Хопкинс. Мэтт Хопкинс. Они с дочкою недавно сюда приехали. И дочка эта папочке сказала, что, дескать, неспроста болезнь эта, что сны девочкам дурные снятся, непотребные прям-таки. А он уже и скумекал, откудова ветер дует. Слава тебе господи, послал доброго человека...

Мэтью Хопкинс, прижав к губам амулет, застонал.

Бетти прижалась к доскам, стараясь не пропустить ни слова из того, что происходило внутри дома. Рядом сопела Абигайль, а вот Элизабет оставалась странно безучастной. Она сидела и грызла сухую веточку.

– Сара Гуд, с кем из злых духов ты знакома? – Грозный голос отца вызывал дрожь, и чтобы успокоиться, Бетти нашла руку Абигайль. Девочка понимающе улыбнулась, легонько сжала пальцы.

– Ни с кем.

– А если он ей поверит? – прошептала Аби, наклоняясь к самому уху.

Бояться нечего: не поверит. Он уже стал на след и теперь, пока не добьется своего, не соступит. А добивается он всегда, чего бы это ни стоило.

Зато занят. Ему сейчас не до Бетти. И это замечательно!

– Разве ты не подписывала договор с дьяволом?

– Нет.

– Зачем ты вредишь детям?

Аби сдавленно хихикнула, но замолчала, когда Элизабет приложила палец к губам. Да, нужно быть осторожными. Очень-очень осторожными, чтобы все получилось так, как задумано.

– Я ничего им не сделала. Да и не опустилась бы никогда до этого! – Старуха скрежещет, как старое колесо. Противный голос, и сама отвратительная: грязная, вонючая. Нет, нисколечко не жалко.

Тем более что теперь Бетти немножко свободнее, чем раньше. И она готова платить эту цену.

А отец не отступает, задает следующий вопрос:

– Тогда кому ты поручила вредить им?

– Я никому этого не поручала.

– Какую тварь ты наняла для этого?

– Никакую – на меня возвели напраслину...

Абигайль надоедает сидеть, и она отползает, пятясь задом. Колени едут по грязи, руки оставляют на земле смешные отпечатки, и Аби снова прыскает. А потом грязными пальцами хлопает Элизабет по лицу.

– Перестань, – малышка брезгливо кривится, но не спешит стереть грязь.

– Не перестану. Мы только начали, правда? Бетти, тебе ведь понравилось играть?

Глаза Аби из синих становятся черными, дурными, что предвещает припадок. Нет, только не здесь! Отец разъярится, если поймет, что Бетти подслушивала. А еще заподозрит нехорошее. Он и так не очень-то хотел ей верить.

– Успокойся! – Элизабет отвесила пощечину подруге и, схватив за руку, дернула. – Идем. На берег. Поговорить надо.

Из-за тонкой стены доносится вой и стук. Деревом по дереву. Жутковато.

А на берегу ветрено. Море морщится мелкой волной, качает древесную щепу, грязную пену и черное пятнышко-лодку у самого горизонта.

– Смешно получилось, правда? – Элизабет садится на мокрый песок, подбирает юбки и выставляет тонкие ноги в серых чулках. Кривые, похожи на два сучка, которые засунули в ботинки. – Сара Гуд называла меня уродиной. И дурой.

– Сама дура!

Абигайль скачет вокруг, размахивая руками, словно взлететь собирается. Потом, устав, падает навзничь и замирает. Домой придет вся измазанная, но ей теперь можно. Ей теперь почти все дозволяют.

Вчера вот отец рассказывал, что ходил в дом Уильямсов вместе с преподобным Деодатом Лоусоном, читать проповедь во избавление от ведовства. И Абигайль снова выказала признаки одержимости: дождалась, когда пропоют псалмы, и обратилась к преподобному со словами: «А теперь вставай и говори свой текст». И Лоусон не осмелился перечить, прочел, а она сказала: «Это очень длинно». После полудня же, когда преподобный неосторожно сослался на свое учение, Абигайль Уильямс заявила: «А я и не знала, что у тебя есть какое-то учение. Если ты о нем и говорил, то я забыла».

И самое странное, что отец не возмущался подобным ее поведением. Он искренне скорбел о болезни и клялся, что ведьмы не уйдут от наказания.

– А Титуба доносила отцу, – продолжает Элизабет перечислять чужие прегрешения. Она не оправдывается – думает вслух. – Придумывала про меня всякое. Он порол. Больно, когда тебя порют, правда?

– Правда.

Кому, как не Бетти, это знать?

– А у Сары Осборн четыре мужа было. И все умерли. Если она не ведьма, то почему они умерли?

– Ведьма потому что! – захохотала Абигайль. – Ведьма она! И меня мучит! Кусает! Крутит! Кости ломает! Больно-больно! А...

Все-таки припадок случился. Аби каталась по песку, плевалась пеной и кусала руки. Потом на белой коже проступят отпечатки зубов, и отец получит еще одно доказательство. Говорить ему, что Бетти и сегодня видела, как злые духи мучают Абигайль? А если он начнет подробности выведывать?

– Старикашка Готорн заходил к папе. – Элизабет смотрела на море, бледное личико ее оставалось бесстрастным, и даже губы почти не шевелились. – Он хочет, чтобы мы завтра предстали перед судом. Аби, слышишь?

Не слышит: лежит, зарывшись лицом в песок, стонет. Что ж, завтра судья Готорн, увидев бедняжку, поверит в существование злых духов.

Бетти улыбнулась. Ей уже давно не было настолько хорошо.

Зал был полон людей. Стая воронья, рассевшаяся по лавкам. Одинаковые лица, горбатые носы-клювы, бусины глаз, белые шеи и тугие ошейники-воротнички. Бетти тоже сидит: отец сказал, что она должна увидеть. Нет, не свидетельствовать – к огромному облегчению Бетти, он был против ее выступления в суде. Но вот посмотреть на то, как вершится правосудие, она обязана.

И Бетти смотрит. Бетти видит.

Судью Готорна: лицо, изрезанное морщинами, красное, как прибрежные скалы, и потрепанным облаком на вершине нелепый парик, щедро посыпанный пудрой.

Отца: строг и неподвижен, статуя в черном одеянии. Только трость мелко постукивает о пол, выдает, что Мэтью Хопкинс – живой человек.

Сару Гуд: комок тряпья и дрожащие руки. Взгляд мечется, пытаясь уцепиться за людей, и соскальзывает.

Сару Осборн: сидит прямо, только ладони, широкие как лопаты, подрагивают. Да корявые пальцы в складках юбки прячутся, стыдно им, что некрасивые.

– Итак, Сара, – судья смотрит между обвиняемыми, и оттого непонятно, к кому именно он обращается. К обеим? Пусть так. – Ты говоришь, что не виновна.

Осборн кивает.

– Невиновна! – скулит Гуд, закрывая лицо руками.

Противно? Больно? Бетти тоже было больно и противно. Теперь пусть мучаются другие, а она отдохнет. Это справедливо.

– Мне очень хотелось бы поверить тебе, Сара, – взгляд судьи устремлен поверх голов. Толпа вздыхает. – Но я, будучи судьей, обязан разобраться в происходящем. Пусть позовут свидетелей...

Удар молотка беззвучен, но воронья стая вздрагивает и поворачивается к дверям.

Элизабет идет по проходу, не девочка девяти лет от роду – старуха. Сгорбленная, скрученная, шаркающая ногами. Она позволяет смотреть на себя, и люди смотрят. Замечают. Шепчутся. И ропот заполняет зал.

– Элизабет Пэррис! – Голос судьи становится ласковым, а взгляд теплеет. – Расскажи, что с тобой случилось.

– Больно! – Личико Элизабет кривится. – Мне очень больно! Пусть она меня отпустит! Скажите ей, чтобы отпустила... мне так больно!

Она тычет пальцем в Сару Осборн, и зал взрывается криками.

– Это она, она... она приходит ко мне ночью! И тычет булавки под ногти! Посмотрите! Все посмотрите! – Элизабет поднимает руки, и крики смолкают: тонкие пальцы ее в крови, а ногти синие. – Я умоляла ее оставить меня! А она... она говорила, что оставит, если я соглашусь присягнуть дьяволу! Я не хотела! Я служу Господу нашему Богу, я верую в Иисуса, но...