Укрепленные города - Юрий Милославский

— Ты совсем охуел?

— Я так понимаю, ты желаешь сказать, что надо было мне остаться и дать твоему товарищу-психиатру возможность поговорить с остальными общими товарищами и друзьями о том, с кем ты спишь.

— Витька, не надо врать, противно! Ты же уехал из-за себя, а не из-за меня. Тебе забить, кто и что про меня скажет! Это ты, блядь, не хотел, чтобы Муля знал, где ты ночуешь!! Ты же гордый, ты суровый, ты скрытный, твоя жизнь — загадка для человечества!.. Скажи, зачем ты постоянно врешь, причем по пустякам? Ни в чем серьезном соврать не можешь, а по мелочам — врешь?..

9

…

— Спи, Верста, спи, тупая ты, как я не знаю что, спи, чего ты плачешь, что я тебе сделал, я просто так — пошутил, я ему не хотел говорить, что Анька умерла, а этому Плотникову я сам завтра напишу, ну не буду же я сейчас вставать и письма писать, у меня руки не двигаются, ну перестань, я тебе серьезно говорю — перестань, давай-давай, повернись на правый бок — дам овса тебе мешок, приходи к нам, тетя-кошка, нашу мышку покачать, ладно — не хочешь колыбельной песни, расскажу тебе колыбельную сказку, солдатскую, хочешь?..

Вся подушка была вывожена в мокром, разведенном слезами Версты, сигаретном пепле, одеяло комом выпирало из пододеяльника, а Верста рыдала и рыдала — столь горько, — что я вылетел прыжком из постели, — хрястнула под пяткой спичечница, — и прижимая ладонью к ребрам онемелое от грохота сердце, рявкнул:

— Заткнись, гадина!!!

И Верста, длиннючая, Коломенская, воздвиглась на кровати, трясясь крошечными дряблыми молочными железками, головой чуть ли не под потолок, удвоилась черною тенью -

— Пошел вон, подонок, сука ебаная, жиртрест…

Жиртрест, не чуяный двадцать лет без малого, мгновенно насел на меня раскаленным конусом — с головы до ног, — и я заплакал, бросился на Версту, повалил, смешав с одеялом, придавил кучу всем своим жиртрестом, отыскал личико Версты, сдавил по ушам руками и стал мыть языком, вылизывать, захлебываясь нашими общими слезами и соплями. Верста ворочалась, поджимала ноги, — а через десять минут сомлела…

…— Откуда ты знаешь это слово?

— Какое?

— Жиртрест.

— Ты обиделся, да? не надо, хорошо? Ты очень красивый…

— Нет, не обиделся. Откуда ты знаешь слово? Ты ж еще маленькая, даже когда я в школе учился, так уже почти никто не говорил.

— Братик мой старший научил — мне было лет шесть, а я помню… Видишь, я тоже гениальная, вроде тебя.

— Ты одна гениальная, а я мудак.

— Некоторые обещали солдатскую сказку.

— А кто спать будет? Жан-Поль Сартр?

— Гумилев с Ахматовой.

— Сказки бабушки Арины Красная Шапочка и серый волк.

— Он взял ее и натянул…

— Сначала сказку.

— Верста. Четыре утра.

— Хочу порнографическую сказку.

— Она не порнографическая, а мистическая.

— О, нет, ни хуя подобного! Тогда не хочу никаких сказок.

— А просила…

— А я не знала, что она мистическая…

— Мистически-бытовая.

— Витька, тебе Россия снится?

— Верста, объясни мне одну вещь: почему тебе все можно — и мистика, и сновидения, и все такое прочее, а мне ничего нельзя?

— Мне снилось, что я приехала в Ленинград и звоню с вокзала папе… В смысле, хочу позвонить, а у меня только израильские монетки, а двухкопеечной нет. И я боюсь попросить, чтобы не узнали, кто я такая… К чему бы это.

— К дождю.

— Мудак.

— Сказка.

Жил-был капрал Хаддад — родом из Йемена. В июне одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года по общепринятому летоисчислению был позван капрал Хаддад к ответственному шпыню армейской службы безопасности. Как и многие другие младшие командиры из восточных стран, получил Хаддад начальство над двумястами пленными арабами. Завел капрал Хаддад к себе в палатку главного по чину и образованию пленного и сказал: «Гляди, Махмуд. Я такой человек! Я вам и курево достану, и жратва будет, и вода, и душ заделаем для всех, и форменки. Но если я увижу… Не! Почувствую краем мозгов какое-нибудь шевеление, — всех блядиных сынов перестреляю без разговоров.»

Прошло сколько-то там времени. Хаддад и воду давал выше нормы, и еду… А блядины сыны желали жить, есть и пить, душ принимать, а не умирать по дурному.

Ночью пленные спали в специальных огорожинах без крыш, а Хаддад и два его солдата забавлялись игрой под названием шеш — беш: помесь шашек, лото и домино, чтобы вы знали. Один спит — двое играют. Но вскоре приелись капралу его партнеры — тем более, что он сам их играть научил. Начал Хаддад помаленьку приглашать на забаву пленных — сперва Махмуда, а потом и других. Солдаты только рады были — спали дольше. Хаддад и Махмуд играли в шеш-беш и разговаривали. Вполне можно играть без слов, но мозжила, просилась наружу жизнь — пленного и охранника. Застоялась в них судьба до войны, не всегда же они воевали… И был это единственный мыслимый в их положении невысказанный намек на: ты — человек, я — человек… Потому что обо всем можно поговорить, но о таком лишь, что не мешало Хаддаду быть стражем, а Махмуду — плененным.

Из всех инструкций безопасности, запомнилась Хаддаду одна — у пленных надо время от времени, мораль понижать: не давать им забыть, что почем. И капрал в любой беседе с пленными старался логично перейти на то, как арабы хотели всех нас в море сбросить, и как мы их за шесть дней раздолбали. И если б не американцы с русскими, то заняли бы мы Каир, Дамаск и столицу Хашимитского Королевства Рабат-Аммон. Пленные соглашались.

Когда играл капрал с Махмудом, то о морали забывал — не до того. Но однажды, под самый конец победоносной партии, сказал Хаддад: «Сделали мы вас на сухую!» «Нет, не вы!» — ответил пленный. «А ну, заткни глотку, — лязгнул Хаддад затвором. — Сейчас начетверо перерубаю!!» «Хаддад, — прошептал пленный, — позволь мне рассказать тебе… Многие в нашем отряде могут засвидетельствовать мои слова…»

И рассказал капралу пленный Махмуд, как во время главного сражения, увидел он на ближнем холме-джабеле трех бородачей-великанов в белых хламидах. Бородачи простирали руки то над арабами, то над нами. Когда вздымалась длиннопалая длань бородача над Махмудовым войском, в ту же секунду превращались арабы в черный прах, сносимый ветром. А когда над нашими — не брало их прямое попадение. Махмуд сам стрелял — и видел, как отпрыгивали смятые пули от хлопчатобумажных гимнастерок…

«Вы — воры и негодяи, прелюбодеи и обманщики, — Махмуд говорил так быстро, что капрал только головою мотал. — Вы не боитесь зарабатывать на братьях… Да, мы хотели сбросить вас в море, мы хотели истребить вас; но не дано это нам, не дано!.. Вы, низкие подлецы, стоите ближе всех народов к Богу: сначала вы, потом — христиане и лишь третьими — мы, мусульмане…»

И заплакал Махмуд от ненависти.

— Поняли, ребята, — говорит Хаддад, кухонный командир нашей базы. — Так оно и было… Араб — это тебе не наш. Он тебе Всевышним над брехней не поклянется…

Хаддад разваливается задумчиво на некоей рухляди и кресельного вида, им самим приволоченной на кухню, выволакивает из пачки сигарету и продолжает:

— А мы что?! Войну выиграли и Бога вспомнили? Хрена! Разврат, у девок ляжки напоказ, работать не хотим, только друг у друга воруем! Дети, чуть из мамкиной дырки выскочат, наркотики смалят… На молитву никого не затащишь, — Хаддад притрагивается к своей вязаной голубой шапчонке, размером с пятак, — а в кино с голыми жопами — будьте любезны! Вот арабы и задвинули в семьдесят третьем — во-от такой нам и задвинули.

Хаддад показывает — отмеряет по локоть — какой нам задвинули.

— Ты, русский, — обращается капрал ко мне, — Ты в Синае служил. Главную маркитантскую лавку знаешь? Ну, в Рефиддим? Так там перед последней войной египетские шпионы вместе с нашими солдатами в очереди стояли!

— Зачем?!

— А так. Шоколад покупали, сок апельсиновый. Свободно! Запросто через нашу линию переходили, чего надо — смотрели, в маркитантской закупались — и домой.

Ясно?

И Хаддад предупреждает:

— Не образумимся — нам еще и не так задвинут. Подмахивать не придется…

Пять часов утра. Сидит Верста на постели, коленями подбородок подпирает; шею Версте сгибать почти не приходится. Вот и еще одну ночь я хитро перебыл, обманул Анечку с Верстою: первая не пришла ко мне по холмам, вторая — не заснула.

Ни слова правды никому и никогда… А днем — посплю.

— Витя, а это — правда?

— Озвезденела ты по случаю бессонной ночи; спи. Есть у тебя время…

— Ты так… страшно рассказывал. Ты тоже думаешь, что это правда.

— Верста, ты же знаешь, что я ради красного словца продам мать и отца. А ради Красной Шапочки продам Дюймовочку.

…Бодрый я встает, гладит дремлющую Версту по спинке вдоль — с добрым утром, с новым счастьем, — бодрый я идет на кухню, где раковина завалена немытою посудой, где бубнит холодильник, где растет золотой виноград на картинке-календаре; бодрый я группирует на столе молоко, яйцо и пластинку черствой белой булки — гренку бодрый я готовит Версте на завтрак…