История одного предателя - Борис Николаевский

В дни упоения успехом в деле Плеве сложилась концепция о ведущей роли Боевой Организации: она с ее террором должна была идти впереди всего революционного движения в стране, концентрируя на себе общее внимание, привлекая общие симпатии. Массовое движение мыслилось как фон, на котором развертывается героическая борьба одиночек из Боевой Организации. К выступлениям этой последней должны приурочиваться всевозможные массовые демонстрации и политические заявления. Эта концепция вождей Боевой Организации пользовалась большим влиянием не только внутри партии социалистов-революционеров. К ней склонны были тяготеть многие представители и других политических группировок.

Вопрос о политических демонстрациях, развертываемых вокруг террористических актов, был одним из главных пунктов конкретной программы политического действия, намеченной на упомянутой выше парижской конференции представителей оппозиционных и революционных партий в октябре 1904 г. Даже наиболее осторожные участники последней, — представители русских либералов и польских национал-демократов, — соглашались приурочивать организуемые ими кампании (подача петиций, выступления на земских собраниях и т. д.) к моментам совершения террористических покушений. Обстановка, которая существовала в России в дни Плеве, создала иллюзию реальности подобного рода концепций: этот удар действительно был нанесен одиночкою в момент, когда страна молчала.

И вот теперь положение в корне менялось. Массовое движение развернулось с небывалою силой. Волна стачек, демонстраций, крестьянских волнений, различных восстаний, — короче: волна массового движения во всех его формах, — шла прогрессивно нарастая. Оружие же центрального террора отказалось служить. В наиболее нужный момент героическая одиночка, которая должна была вести за собою массы, сама оказалась в нетях…

Это было похоронами тех заговорщищески-террористических иллюзий, которые ярким пламенем вспыхнули в дни Плеве. Героический период Боевой Организации кончался. Начинались ее будни.

Известия о событиях в Петербурге, конечно, не могли не произвести огромного впечатления на находившихся в это время заграницей членов руководящего коллектива Боевой Организации, — на Азефа и Савинкова. Уже после телеграммы о гибели Швейцера было ясно, что им необходимо спешить в Петербург: среди оставшихся там членов отряда не было людей, достаточно квалифицированных для самостоятельного ведения столь сложного предприятия. По рассказу Савинкова, он тогда же предложил Азефу немедленно вместе выехать в Петербург.

После сказанного выше о тогдашних настроениях Азефа, ясно, что Азефу эта поездка менее всего могла казаться заманчивой. Не отказываясь прямо, — такой отказ теперь дискредитировал бы его, — Азеф стал затягивать свой отъезд, ссылаясь на необходимость предварительно урегулировать лежавшие на нем общепартийные обязанности: это была его обычная система отговорок. Савинков мог поехать один, — тем более, что это было им обещано петербуржцам и они его там ждали. Но он решил дожидаться Азефа, — хотя ему не могло не быть ясно, что в создавшейся обстановке дорог каждый день, быть может, даже каждый час. И действительно умелый руководитель еще мог бы многое спасти: документы показывают, что большинство членов отряда было прослежено полицией уже после гибели Швейцера…

Но такой руководитель из-за границы не приехал. Петербургский отряд фактически был брошен на произвол судьбы, — и вскоре Азеф с Савинковым имели возможность читать обширные телеграммы иностранных газет с подробными отчетами о петербургских арестах.

Ехать в Петербург теперь уже не было необходимости: спасать было некого. Боевая Организация фактически на время перестала существовать, — ее нужно было строить наново.

Точных сведений о причинах петербургских арестов не имелось. В их обстановке был целый ряд подозрительных моментов, но собрать сведения о них и произвести нужные сопоставления удалось только значительно позднее. О том, что виновником арестов является предатель, в начале не подозревали. А между тем такой предатель существовал.

Им был Ник. Юр. Татаров. Он был не новичком в революционном движении: впервые он понес кару еще в 1892 г. за участие в одной студенческой истории. Позднее он был три раза арестован по различным политическим делам и в конце 1901 г. выслан в Восточную Сибирь. Ссылку он отбывал в Иркутске, — столице Восточной Сибири, — и здесь близко сошелся с рядом старых ссыльных, бывших деятелей партии «Народной Воли». Под их влиянием он примкнул к молодой партии социалистов-революционеров и быстро занял видное место в сибирских организациях последней. Им была организована иркутская тайная типография этой партии, в которой было напечатано несколько брошюр и прокламаций. Типография эта осталась нераскрытой полицией, и рассказы о ней не мало способствовали закреплению репутации Татарова, как опытного конспиратора и убежденного революционера.

Это последнее далеко не соответствовало действительности. Позер и любитель хорошо пожить, в революционное движение Татаров пошел только потому, что это давало возможность играть видную роль в той студенческой среде, в которой он вращался. Ни глубоких убеждений, ни стойкости у него не имелось.

Пребывание в ссылке «излечило» его от увлечения революцией, а родственные связи и знакомства позволили ему нащупать пути к заманчивой карьере, которая обещала дать много денег и возможностей хорошо пожить. Его отец был протоиереем кафедрального собора в Варшаве и имел обширные связи среди высших чинов администрации и полиции. Он был знаком и с гр. Кутайсовым, ген. — губ. Восточной Сибири, — который в прежние годы служил в Варшаве в качестве начальника варшавского жандармского округа. Один из сыновей Кутайсова был сверстником и едва ли не школьным товарищем Татарова — сына. В Иркутске знакомство было восстановлено, и политический ссыльный, организатор революционной типографии, бывал в гостях в доме генерал-губернатора. Старик Кутайсов вспомнил о своей былой жандармской практике и соблазнил Татарова заманчивой карьерой провокатора. Он же служил и посредником на первых стадиях переговоров Татарова с Департаментом Полиции. Последний с радостью ухватился за предложение: время было тревожное, центральной агентуры среди социалистов-революционеров Департамент не имел, — кроме Азефа, который жил за границей и сведения которого далеко не удовлетворяли Департамент. Новый агент, имеющий обширные связи в центрах партии, был как нельзя более желателен для Департамента. 27-го января 1905 г. Департамент по телеграфу дал разрешение Татарову на выезд в Петербург: официальным предлогом досрочного освобождения из ссылки была болезнь старика-отца; разрешение на заезд в Петербург было мотивировано семейными обстоятельствами. 9-го февраля Татаров выехал из Иркутска и около 20-го прибыл в Петербург.

Здесь он нашел целый ряд своих знакомых по Иркутской организации социалистов-революционеров, занимавших видные посты в партии социалистов-революционеров: Фриденсона, Тютчева и др. Как хорошо известного им партийного товарища, они осведомили Татарова о партийных новостях. Из этих рассказов ему стало известно, что в Петербурге находится отряд членов Боевой Организации и что в его состав входит, между прочим, и Ивановская, которую Татаров знал по Сибири. Последняя жила нелегально, но кто-то был так неосторожен, что сообщил Татарову и ее адрес. Это была исходная точка, опираясь на которую полиция начала свое наблюдение.

Во время арестов 29–30 марта Тютчева не тронули, дав ему возможность скрыться: как видно из документов Департамента, сделано это было «в видах охранения агентурного источника», т. е. для того, чтобы Татаров и в будущем имел возможность использовать свои хорошие отношения с Тютчевым в целях получения нужной информации. Этот расчет был правилен: Тютчев помог Татарову стать сначала разъездным агентом Центрального Комитета, а затем и членом последнего. Правда, степень доверия к нему была совершенно иной, чем к Азефу; в частности к делам Боевой Организации его совершенно не подпускали. Но во всяком случае возможность узнавать очень многое Татаров приобрел. Отныне внутри Центрального Комитета полиция имела уже не одного, как было раньше, а двух агентов. Монополии Азефа в деле осведомления Департамента о внутренней жизни центров партии социалистов-революционеров пришел конец.

Трудно сказать, когда именно Азеф узнал об этой перемене в своем положении. Вернее всего, что первые подозрения у него возникли уже после петербургских арестов 29–30 марта. Ему самому слишком часто приходилось вместе с Зубатовым и Ратаевым разрабатывать такие планы арестов, при которых действительный предатель оставался в тени, чтобы он не мог не понять общего значения того ребуса, который представляла картина петербургских арестов. Кроме того, кое о чем он должен был догадываться по тем запросам, которые приходили из Департамента и становились ему известными от Ратаева. Но с другой стороны, все эти источники показывали, что информация, которою располагал Департамент, не отличалась в отношении Боевой Организации ни точностью, ни полнотою. Татаров сам многого не знал, путался в своих догадках и путал Департамент. Так в первых сообщениях об арестах говорилось, что в числе арестованных находится Савинков, и Департамент долго держался за это предположение, путая Моисеенко с Савинковым. Далее Департаменту так и не удалось раскрыть настоящее имя Швейцера. По-прежнему совершенно не разъясненными для Департамента оставались дела об убийствах Плеве и вел. кн. Сергея. Все это свидетельствовало, что источник информации, которою располагал Департамент, сам о многом не был осведомлен, а следовательно не принадлежал к числу центральных деятелей партии и во всяком случае не принадлежал к Боевой Организации. Вернее всего, что именно таков был вывод, который делал Азеф в течение первых месяцев после петербургских арестов. В полном соответствии с этим стояло и его поведение: он заметно увеличил свою осторожность в донесениях Ратаеву, стал еще более подозрителен при приеме новых членов, — но общей линии своего поведения все еще не менял.