Под крылом земля - Лев Экономов

— Это абсолютно свободный человек и в высшей степени способный. Определенно!

И вот теперь этот «свободный человек» кивнула на стол, заваленный книгами и нотами.

— Вот видите, готовлюсь.

Она рассказала мне о задуманном цикле лекций по истории музыкального искусства.

— И знаете, во время лекций я обязательно буду музицировать!

Я не перебивал ее, потому что видел — она хотела казаться и мне, и себе совсем иной, чем при нашей последней встрече.

Вошел Одинцов, как всегда, в тужурке и галстуке (он терпеть не мог пижам, халатов, домашних туфель). Остановился и стал слушать, сначала снисходительно, а потом с интересом.

— Знаете, лейтенант, мне она об этом не говорит, — заметил он, когда Нонна Павловна кончила.

— А разве тебе, Одинцов, интересно? — Нонна Павловна прищурила темные глаза. — Вот не знала!

И хотя сказала она это шутливо, я увидел на лице инженера растерянность. Он поспешил перевести разговор на другое:

— Вы, вероятно, Простин, по поводу своего самолета?

— Да, собственно…

Инженер подсел к столу и, сдвинув в сторону книги Нонны Павловны, взял карандаш.

— Для вас, конечно, не секрет, что при посадке самолета наибольшую нагрузку испытывают шасси. — Он нарисовал стойку, на которой крепится колесо и складывающийся подкос. — Очень важно не допускать перегрузок на подкос. Сделать это нетрудно. Надо всего-навсего в точности выполнять наставления. — Он посмотрел на меня. — Вы здесь, Простин, не при чем, — и я понял, что речь пойдет о моем механике. — Нельзя заливать в стойку жидкости больше, чем требуется. Нельзя при заливке пользоваться грязным шлангом: этой грязью забиваются отверстия в поршне, через которые идет жидкость при работе стойки. Нельзя допускать, чтобы давление в пневматике было выше нормы. На самолетах, механики которых забывают об этих «нельзя», амортизация становится жесткой, она не способна поглотить усилия, которые при взлете и посадке сжимают задний подкос. Подкос деформирует или разрушается, что, собственно, произошло на вашей машине.

— Что-нибудь случилось? — испуганно воскликнула Нонна Павловна.

«Случилось!» — сказал я себе, ошеломленный.

XIV

На комсомольском собрании, где разбиралось дело Мокрушина, я сидел, как побитый. Да, создать передовой комсомольский экипаж мне не удалось. Мокрушина командование перевело в мотористы.

Я нащупал в кармане письмо от старинного дружка Володьки Баринова и еще раз прочитал его. Володька недавно окончил пехотное офицерское училище. «В моем распоряжении взвод — двадцать гавриков, и за мной они готовы в огонь и воду», — писал он. А я и с тремя человеками не могу сговориться… И ведь я думал, что нашел общий язык с подчиненными, что они увидели во мне командира.

Почему же Мокрушин допустил аварию самолета? Может быть, не надо было так безудержно хвалить его, когда он первым снял поддон на моторе и изобрел новый кран запуска?.. Да, не надо! Он зазнался после этого.

Многое напортил и Одинцов. Ведь он, безоговорочно отклонив идею Мокрушина, даже не предложил ему усовершенствовать конструкцию крана запуска. Ясно, что Мокрушин не мог смириться с таким заключением и очень недоверчиво отнесся к словам Одинцова. «Кран нужен на самолете, инженер губит ценное дело», — твердил он.

С безрассудным упрямством Мокрушин стал отстаивать свое детище, а к инженеру проникся глубочайшей неприязнью. Однажды он умышленно не выполнил его приказ, в другой раз нарушил правила инженерно-технической службы. Одинцов наложил на Мокрушина взыскание, но это лишь еще больше ожесточило механика.

Вот когда нужно было встревожиться. А мы, комсомольцы, проморгали.

…Лерман доложил о проступке Мокрушина.

— Бюро решило объявить комсомольцу Мокрушину строгий выговор.

По рядам пронесся шумок.

— Первое слово, я думаю, предоставим виновнику, — сказал Лерман, передернув плечами. Лицо его было непримиримо строгим.

Комсомольцы закрутили головами, отыскивая Мокрушина. Он, ссутулясь, сидел в заднем ряду и глядел в одну точку. Поднялся он неохотно, стоял, так и не выпрямившись, не поднимая головы, точно его кто тянул вниз.

— Попросим выйти к трибуне! — выкрикнули из передних рядов.

— А мне и отсюда нечего говорить. — Мокрушин облизал пересохшие губы, поскреб обкусанным ногтем спинку стула. — Сами знаете, что получилось… Что ж… пусть виноват…

— Виноватых бьют, — сказал приглашенный, на собрание командир звена Сливко.

— Пожалуйста, бейте! — резко ответил Мокрушин и сел.

Слово взял Сливко.

— В общем, так, товарищи комсомольцы, либеральничали вы с Мокрушиным. Сегодня, понимаешь ли, он может на послеполетный разбор не прийти, завтра на материальную часть, а послезавтра вообще о службе забудет. Да так и получилось! Он, видите ли, изобретает перпетуум-мобиле…

— Не перпетуум-мобиле, а новый запуск мотора, — громко крикнул я.

— Вам дадут слово, — заметил Сливко. — Некоторые комсомольцы взяли под защиту Мокрушина. — Он звучно отпил из стакана воду и повернулся в мою сторону. — Не потому ли товарищ Простин зажимает мне рот, что сам он допустил грубую ошибку в управлении самолетом?

Это было, как снег на голову: на последнем разборе Сливко говорил, что я отделался «легким испугом» только потому, что удачно посадил самолет.

— Скажут, я заявляю вразрез своим словам, — продолжал майор. — Не собираюсь! Правда, комсомолец Простин притер машину на три точки, я это видел. Но как он взлетел — я не видел, потому что был в воздухе. А вот в журнале записано, что младший летчик Простин взлетел с чрезмерно поднятым хвостом. Это значит, на неровностях, когда колеса стукались даже о маленькие препятствия, на задний подкос действовала чрезмерная сила сжатия.

«Вот если б он так докапывался до причин на каждом послеполетном разборе! — подумал я. — Но зачем же он сейчас заговорил об этом! Чтобы унизить меня перед всеми?»

Председатель Лерман дотронулся карандашом до графина:

— Мы разбираем дело Мокрушина. Сливко спокойно допил воду из стакана:

— В общем, товарищи, я, как командир звена, считаю, что Мокрушину не место в комсомоле.

Поднялся Лерман. Он говорил о воинской дисциплине, которая зиждется на уставах, приводил цитаты из Калинина и Крупской. Его попросили высказываться конкретнее. Он помолчал немного, покосился на Сливко и молвил:

— Свои личные соображения я изложу позже. Может быть, другие прольют свет на это очень неясное дело. Давайте спорить. Древний философ сказал: в споре рождается истина.

Концовка эта у многих вызвала улыбку.

— Правильно говорил товарищ майор Сливко! Не место Мокрушину в комсомоле! — выкрикнули с места.

— Нет, неправильно. Нельзя рубить с плеча.

Комсомольцы поднимались один за другим и говорили, как, на их взгляд, нужно поступить с Мокрушиным. Большинство было за то, чтобы его исключить из комсомола. Ведь он чуть не погубил двух человек; самолет мог скапотировать при посадке, то есть перевернуться на спину, и неизвестно, что бы тогда случилось с экипажем.

Я тоже попросил у председателя слово.

— Не буду выгораживать Мокрушина, — начал я, сильно волнуясь, — но предложение коммуниста Сливко считаю неправильным. Мокрушин на распутье, он, может быть, еще не нашел себя. Но он не бездействует, у него вулкан внутри. И наша задача — поставить Мокрушина на правильный путь…

По лицу Сливко скользнула усмешка:

— Няньку прикажешь нанять?

— В няньке нет нужды. Но сильный, неотступный товарищ ему необходим. Все видели, как Мокрушин работал, чертил. А кто поинтересовался, чем он занят, что чертит? Никто! Есть у него друзья? Нет! В этом и наша ошибка… Я предлагаю объявить Мокрушину строгий выговор.

Сливко достал папиросу и пошел к выходу. Как только за ним закрылась зверь, Лерман снова взял слово.

— Мне кажется, товарищ Простин выступил резонно, — он откашлялся и посмотрел на дверь. — Я лично считаю, что комсомольцу Мокрушину нужно дать общественное поручение, но такое, чтоб выполнять его было интересно. Надо, чтоб он вошел в коллектив.

После каждого предложения Лерман энергично опускал согнутую в локте руку до пряжки, словно выколачивал нужные слова из живота, выступавшего над узким солдатским ремнем.

Комсомольцы предложили снова выслушать Мокрушина.

На этот раз его заставили подойти к президиуму. Он стал пробираться между тесных рядов, и мы увидели, что гимнастерка на его спине потемнела от пота. Худощавое осунувшееся лицо выражало злое отчаяние.

— Кончали б скорей эту музыку. Надоело уж все! — сказал он глухо и положил на стол комсомольский билет.

Все переглянулись. Чего-чего, а такого не ожидали! «Нервная реакция», — подумал я и как можно спокойнее произнес: