Под крылом земля - Лев Экономов

— Как приедем, мчись на бомбосклад, а ты, Хомутов, со своими заряжай пушки.

Кто-то вздыхает:

— Не получилось бы опять заминки с воздухом.

По краям дороги мелькают пригородные домики с яркими палисадниками и яблоньками под окнами. Еще минута — и машина въезжает на аэродром. Посыпались из кузова «технари», побежали к стоянкам.

У самолета уже был Брякин. Ловко, точно кошка, прыгал на плоскость, гремел ключами и воронками. Я заметил, что Брякину легко все дается: давно ли работает на штурмовиках, а уже может самостоятельно запустить и опробовать мотор. Вот если бы он старался! И я сказал мотористу:

— Из тебя может получиться дельный механик. Учись.

Это польстило ему.

Возле самолета притормозил грузовик с открытым бортом. Солдат в кузове спихнул на землю четыре обмазанные густым тавотом бомбы, передал подбежавшему оружейнику цинковую банку с взрывателями, и машина загромыхала дальше.

Двигатель запустился сразу, как говорится, «без вибратора». Гоняя его на малых оборотах, я видел в открытую форточку, что у соседа — старшины Герасимова — «не забирало». Мотор чихал, кашлял, выбрасывая из патрубков смесь, Маслянистая смесь стекала по борту на плоскость. Высунувшись по пояс из кабины, Герасимов кричал что-то своему мотористу. Брякин первым догадался, что требуется. Подбежав к машине Герасимова, он стал приворачивать зарядную трубку к новому баллону со сжатым воздухом.

Убедившись в безукоризненной работе мотора (для этого нужно было «погонять» его на всех оборотах), я прекратил пробу. На аэродроме еще хлопали моторы, кое-где шум переходил в рев, в звон.

Прибежал Мокрушин, разгоряченной и встрепанный, с выражением озабоченности на узком лице. Я посмотрел на часы.

Мокрушин опоздал на целых десять минут; за это время танки противника, не встречая сопротивления штурмовиков, нанесли бы нашим войскам удар и овладели бы важным стратегическим пунктом. Я сказал об этом Мокрушину. Тот посмотрел на меня испуганными глазами.

— За это время, — продолжал я, — вражеские бомбардировщики разбомбили бы наш аэродром, частью уничтожив, а частью выведя из строя самолеты, не успевшие подняться в воздух. В числе их был бы и наш.

— А, вот вы о чем! — Мокрушин улыбнулся. — Так это же не война.

— А мы учимся тому, что необходимо на войне. Представьте себя на месте тех, кто действовал на советской границе двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года. Ведь до четырех часов утра они жили тоже в мирное время.

Мокрушин переступил с ноги на ногу, прикусил губу. Я велел ему раскрыть мотор, сам посмотрел крепление агрегатов и тяг.

Оружейники, гремя звеньями патронов, заряжали пушки и пулеметы. Брякин помогал подвешивать бомбы. У одной из бомб был погнут стабилизатор. Она могла при полете отклониться в сторону от цели. Пришлось распорядиться, чтобы сняли бомбу и выпрямили направляющее устройство.

Я поспешил на командный пункт доложить о готовности самолета и получить задание.

И вот я снова в воздухе. Селения, рощи, мосты, именуемые «характерными ориентирами», один за другим проскакивают под крылом самолета. Облачка стали объемнее, они как бы вобрали в себя лежавший в логах туман.

«Где-то здесь вышка», — думаю я, вглядываясь в темное пятно леса. От нее легче лететь: начинается просека, идущая до самого полигона.

— Пожарная вышка слева по ходу, — слышится в микрофоне голос воздушного стрелка.

— Хорошо, Лерман. Продолжайте наблюдение, — приказываю я, довольный в эту минуту не столько им, сколько собой: что ни говори, это я сделал из него штурмана.

Еще недавно он не мог после двух — трех боевых разворотов определить, где находится юг, где север, часто затевал разговоры. Приходилось обрывать его, напоминая, чтобы он занимался делом.

«А какое же у него дело?» — подумал я однажды. Следить за воздухом, то есть смотреть, чтобы какой-нибудь заблудившийся самолет не наскочил на тебя, а идущий в строю не чиркнул плоскостью о твою плоскость, отражать противника огнем пулемета. Вот, кажется, и все.

Но ведь в Советском Союзе режим полетов или, как мы в шутку говорим, «правила уличного движения», исключают столкновение самолетов в воздухе. Маршруты и графики движения по трассе согласованы с авиадиспетчерскими службами промежуточных аэродромов. Даже пересекать пути самолетам приходится редко. Техника пилотирования у летчиков, которым доверяется ходить строем, тоже довольно высокая. Нет в нашем небе и самолетов противника. Значит, в полете воздушный стрелок томится бездеятельностью?

— Чем занимается твой стрелок? — спросил я однажды Кобадзе.

— Как чем? Парашюты носит, заряжает их. Ну, переукладывает в положенные сроки…

— А в воздухе?

— Не видел, — пошутил Кобадзе, — между нами бронированная стенка. А что?

— Понимаешь, это ненормально.

— А как нормально?

— Надо, чтобы стрелок работал.

— Признаться, свет Алеша, я об этом не думал. Но ты прав. Определенно.

Чем же загрузить Лермана в полете?

По неписанному закону, стрелок делал фотосъемку на маршруте и во время бомбометания. На полигоне, как только летчик начинал выводить самолет из пикирования, стрелок сквозь вырез внизу тянулся в кабину пилота и включал фотоаппарат, чтобы получить контрольные снимки поражения целей. На маршруте он делал это по команде летчика.

Однажды я замешкался и запоздал сказать Лерману, чтобы он включил фотоаппарат. Часть объектов не попала на пленку. За это я получил на разборе внушение. И поделом! На войне такая промашка разведчика могла бы дорого обойтись.

Перед следующим полетом я сказал Лерману, развернув топографическую карту:

— Будем пролетать над этим пунктом — сразу же включай фотоаппарат. Выключишь, когда перелетим железную дорогу.

Лерман озадаченно почесал затылок:

— А скажете, когда будем пролетать над этим пунктом?

Я рассмеялся.

— Что ж тут смешного? — обиделся он. — У меня ведь нет карты.

Действительно, смешного в том, что Лерман не знал района полетов, было мало. Почему-то командование не требовало от воздушных стрелков знания штурманского дела.

— Хорошо, — ответил я. — Скажу, когда включить аппарат, но вообще-то не худо бы члену экипажа изучить район. В полете всякое может случиться.

Для убедительности я сравнил воздушного стрелка со штурманом бомбардировщика. Лерману сравнение понравилось. Он сделал из кусков плексигласа планшет, вставил туда карту района. Эту карту он скоро выучил, как таблицу умножения. Когда у летчиков проходили занятия по штурманской подготовке, он всегда находил предлог, чтобы попасть на них и послушать капитана Кобадзе. Объяснив задание, капитан спрашивал иной раз, подмигивая летчикам:

— Ну, а как нашему штурманенку — все ясно? — С легкой руки капитана прозвище это крепко пристало к Лерману.

А мне как-то Кобадзе сказал:

— Ты не будешь против, если я поручу твоему стрелку вести мое хозяйство? — Капитан говорил о топографических картах. Их нужно было строго учитывать, выдавать летчикам только с разрешения штурмана.

— С условием, — сказал я полушутя, — что ты не заберешь его к себе совсем.

Перед тем, как подняться в воздух, Лерман переносил с моей карты на свою маршрут полета, расчетные данные. У него оказалась хорошая зрительная память и я в затруднительных случаях обращался к своему стрелку за помощью. Но хитрил при этом, говоря, что проверяю его знания.

Сегодня мы летим в составе группы, которую ведет командир звена, но действуем так, будто находимся в воздухе одни.

Летчику сбиться с маршрута все равно, что близорукому потерять очки.

Знакомая пожарная вышка остается в стороне. Через пять минут — цель.

Лес оборвался. Теперь под плоскостью самолета — черная топь. Стелется седая струйка дыма, указывая направление ветра. Время от времени бьют в глаза солнечные лучи, отраженные от болотных полыней. Надеваю очки-светофильтры. Группа образует над целью круг. Быстрее обычного начинает биться сердце.

Маневр для ввода в пикирование построен.

Пора!

Самолет, словно помимо моей воли, делает крен, опускает нос, несется вниз. Мотор работает со звоном. С концов острых плоскостей срываются светлые струйки воздуха. Круг с белым крестом — в прицеле. Он увеличивается с неимоверной быстротой. Еще мгновение, еще, еще. Нажимаю на кнопку сбрасывания бомб. Самолет продолжает нестись вниз. Бомбы отделились. Теперь пора выводить машину.

Самолет взмывает вверх. Отливает от лица кровь. Кажется, кто-то положил на плечи тяжелый мешок, веки опускаются вниз, в глазах темнеет. Просто удивительно, как при такой перегрузке стреляет из пулемета Лерман. Еще секунда — и делаю боевой разворот. Теперь мне видно, что дымовой сгусток от разрыва бомб чуть правее круга.