Преступники и преступления с древности до наших дней. Гангстеры, разбойники, бандиты - Дмитрий Мамичев

Там лежал вонючий тюфяк и грязная подушка.

— Тут и спи! тепло и не дует! — сказал он и вернулся в горницу.

Я видел свет и слышал голоса.

Потом все смолкло. Мимо меня прошли дочери хозяина и скрылись за дверью.

Павел с Пояненом о чем-то шептались, но я не мог разобрать их голосов.

Вдруг дом содрогнулся от ударов в дверь.

Я насторожился.

В ту же минуту на меня пахнул холодный воздух и раздался оглушительный голос:

— Водки, черт вас дери!

— Чего орешь, дурак! — остановил его Павел.

— Дурак! Вам легко лаяться, а я, почитай, шесть часов на шоссе простоял.

— А чего стоял?

— Чего? Известно чего: проезжего ждал!

— Ну, дурак и есть! — послышался голос Мишки. — Ведь было сказано, пока наших не выпустят, остановиться надо.

— Го, го! Дураки вы, если так решили. Остановитесь, все скажут — они и душили! А их выручать надо.

— Жди, дурак! У них там завелся черт Путилин. Все вынюхает.

— А я ему леща в бок.

Я тихо засмеялся.

Они продолжали говорить с полной откровенностью.

— А у Сверчинского кто?

— Сашка с Митькой.

— А они как решили?

— Да как я! Душу… — пришедший грубо расхохотался… — Значит, к тебе и добра не носить? а?

— Зачем! Носить можешь. Я куплю.

— Ну, то-то! Так бери!

И на стол упало что-то тяжелое.

— Постой! — вдруг сказал Мишка, и я услышал его шаги.

Я тотчас раскинулся на тюфяке и притворился спящим. Он нагнулся и ткнул меня в бок.

Я замычал и повернулся. Он отошел.

— Что принес? — почти тотчас раздался голос Павла.

— А ты гляди!..

Послышался легкий шум, что-то стукнуло, потом раздалось хлопанье по чему-то мягкому, и все время шел разговор отрывочными фразами.

— Где достал?

— А тебе што?

— Нет, я так. Дрянь уж большая.

— Скажи, пожалуйста, дрянь! За такую дрянь по 100 рублей платят!

— Где как, а у меня красненькую…

— Красненькую! Да ты жид, што ли!

И тут поднялся такой гвалт, что от него впору было проснуться мертвому.

— Тише вы, дьяволы! — закричал, наконец, Мишка. — Ведь тут… и он не договорил, вероятно, сделав жест.

— А ну его! — отозвался хозяин. — Он нашим будет. Ну, 20 рублей и — крышка!

Они опять стали кричать. Потом на чем-то поладили.

— Ну, пошел, — сказал пришедший.

— Куда?

— А к соседу пить. Идем, што ли…

— Можно! — отозвался хозяин А ты?

— Кто же дом постережет? — ответил Мишка. — Нет, я останусь!

— Как хочешь…

— Ха-ха-ха! — загрохотал гость. — Он не соскучится.

— Мели, мели!.

Послышалось шарканье ног, пахнул холодный воздух, хлопнула дверь — и все стихло.

Через минуту Мишка прошел мимо меня и стукнул в дверь, за которую ушли девушки.

— Стефа! — окликнул он. — Иди! Никого нет…

Он отошел. Почти тотчас скрипнула дверь, и мимо меня мелькнула Стефания, босиком, в длинной холстинной рубашке.

Раздался звук поцелуя.

— Куда отец ушел?

— С Сашкой в 9-й нумер! До утра будут.

И снова раздались поцелуи и несвязный шепот. Интерес для меня кончился, и я заснул. Еще было темно, когда Мишка разбудил меня и сказал:

— Я иду в город. Иди и ты!

Я тотчас вскочил на ноги.

Мишка, с детскими, невинными глазами, производил на меня впечатление разбойника.

Самого Славинского не было. Стефания лениво нацедила какой-то коричневой бурды в кружку, предложив ее мне вместо кофе.

Я выпил и взял картуз.

Мишка задержался на минуту, потом догнал меня.

— Хорошо спал? — спросил он.

— Как собака!

Мы сделали несколько шагов молча; потом Мишка стал говорить, сперва издалека, потом прямее.

— Теперь в Питере вашего-то брата, беглых разных, пруд пруди! Только не лафа им.

— А што?

— Ловят! Уж на что шустрые ребята, что извозчиков щупали, а и тех всех переняли… Опять воров…

— Меня не поймают…

— Это почему?

— Потому один буду работать.

— И хуже. Обществом куда способнее! Тебе найдут, тебе укажут. Действуй, а там и вещи сплавят, и тебя укроют… Нет, одному куда хуже! Ты вот с вещами… а куда идти? К Павлу. Ты с ним сдружись. Польза будет!

— А тебе есть польза? — спросил я смело.

Он усмехнулся.

— Много будешь знать — скоро состаришься! Походи к нему, увидишь. Ну, я в сторону!

Мы дошли до Обводного канала.

— Прощай!

— Если что будет али ночевать негде, иди к Павлу!

— Ладно! — ответил я и, простившись, зашагал по улице.

Мишка скрылся в доме Тарасова.

Я нарочно делал крюки, путался на Сенной, петлял и потом осторожно юркнул в свою Подьяческую, где тогда жил.

Умывшись и переодевшись, я прямо прошел в Нарвскую часть, где Колчевский встретил меня радостным известием о командировке.

Поездка в Царское явилась для меня совершенно пустым делом.

Я захватил с собой шустрого еврея, Ицку Погилевича, который служил в городской страже, и с ним вместе оборудовал все дело часа в два.

Взяв из полиции городовых, я прямо явился к содержателям извозчичьего двора, Ивану и Василию Дубовицким, и, пока их арестовывал, мой Ицка успел отыскать и лошадь, и упряжь, проданные им моими арестантами.

Я отправил их в часть, а сам с Ицкой и двумя стражниками поскакал в Кузьмино, к крестьянину Тасину, и опять — без всякого сопротивления — арестовал его, а Ицка разыскал двое саней и полушубок со следами крови.

Мы привезли и этого Тасина, и все его добро в управление полиции и, когда приехали Келчевский и Прудников, я сам представил и людей, и вещи, и полный отчет.

Как сейчас помню изумление Прудникова моей быстроте и распорядительности, а Колчевский только засмеялся.

— Вы еще не знаете нашего Ивана Дмитриевича! — сказал он.

В ответ на эти похвалы я указал только на своего Ицку, прося отличить его.

Между прочим, это был очень интересный еврей.

Как он попал в стражники, я не знаю. Труслив он был, как заяц. Но как сышик — незаменим. Потом он долго служил у меня, и самые рискованные или щекотливые расследования я всегда поручал ему.

Маленький, рыжий, с острым, как шило, носом, с крошечными глазками под распухшими воспаленными веками, он производил самое жалкое впечатление безобидной ничтожности и с этим видом полной приниженности проникал всюду.

В отношении же обыска или розыска вещей у него был прямо феноменальный нюх. Он, когда все теряли надежду найти что-нибудь, вдруг вытаскивал вещи из трубы, из-за печки, а один раз нашел украденные деньги у грудного младенца в пеленках!..

Келчевский и Прудников, не теряя времени, тотчас приступили к допросу.

Первого вызвали Тасина.

Он тотчас повалился в ноги и стал виниться.

Пришли двое и продают. Вещи хорошие и дешево. Разве он знал, что это награбленное!

— А кровь на полушубке?

— Они сказали, что свинью кололи к празднику, оттого и кровь!

— А откуда они узнали тебя?

— Так пришли. Шли и зашли!

— Ты им говорил свое имя?

— Нет!

— А как же они тебя назвали? Идите, говорят, к Константину Тасину? А?

Он сделал глупое лицо.

— Спросили у кого-нибудь…

— Так! Ну, а ты их знаешь?

— В первый раз видел и больше ни разу!

Прудников ничего больше не мог добиться. Тогда вмешался Келчевский.

— Слушай, дурень, — сказал он убедительным тоном, — ведь от твоего запирательства тебе не добро, а только вред будет! Привезем тебя в Петроград, там тебя твои же продавцы в глаза уличат да еще наплетут на тебя. И мы им поверим, а тебе нет, потому что ты сейчас вот врешь и запираешься.

Тасин потупился.

— Иди! Мы других допросим, а ты пока что подумай!

И Келчевский велел увести Тасина, а на смену привести братьев по очереди.

Первым вошел Иван Лубовицкий.

Высокий, здоровый парень, он производил впечатление красавца.

— Попутал грех, сказал он, — этих самых Петрова да Иванова я еще знал, когда они в бегах тут околачивались. Первые воры, и, сказать правду, боялся я их; не пусти ночевать, двор спалят — и пускал. Ну, а потом они, значит в Питер ушли, а там мне стали лошадок приводить, и задешево. Я и брал. С одной стороны, ваше благородие, дешево, а с другой — опять, и боялся я их, — чистосердечно сознался он.

— Знали вы, что это лошади от убитых извозчиков?

Он замялся.

— Смекал, ваше благородие, а спросить не спрашивал: боязно. Раз только сказал им: «Вы, братцы, моих ребят не замайте!» Они засмеялись да и говорят: «А ты пометь их!» Только и было разговора!

Его отослали, а на смену вызвали его брата.

Совершенная противоположность Ивану, Василий был слабогрудый, бледный, испитой парень. Он тяжело дышал и упорно кашлял глухим кашлем.