Детство - Василий Сергеевич Панфилов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А потом мне на голову что-то упало, я снова обеспамятел.
Очнулся уже наверху, когда мне голову заматывали.
– Единственный там живой был, – Кому-то в сторону сказал усатый дядька-санитар с рябым лицом, – соизволением Божьим, не иначе!
Дядька перекрестился, больно придержав меня за голову одной рукой, и я невольно застонал.
– Очнулся, касатик?! – Обрадовался он, повернув ко мне лицо, – Вашбродь, мальчонка очнулся-то!
– На дрожки[46] его, Сидор, не отвлекай!
Санитар на руках перенёс меня в повозку, где лежали другие поранетые.
– Н-но, родимые! – Прикрикнул кто-то невидимый и повозка тронулась. Каждый поворот её колёс отдавался болью в голове и ноге, и я снова впал в беспамятство.
Глава 14
Я снова в толпе и не могу пошевелиться. Липкий страх сковал рученьки и ноженьки, повесил замок на роток.
– Уу… – Загудел люд и двинулся в сторону буфетов. Ноги мои сами идут, без моего ведома. Как и все, я разеваю широко рот и тяну руки в сторону подарков, – На всех не хватит!
– Хрусть! – Разлетелась Ванькина голова под моими ногами.
– Хрусть! – И доски, коими прикрыт колодёзь ломаются, я лечу вниз. Снова. Топчусь по раздавленной груди умирающей женщины, кричу наверх не слышащим меня пожарным.
– Несанкционированный митинг! – Орёт на меня фигура в странной каске с прозрачным забралом и замахивается чёрной дубинкой, – не положено! Разойтись!
Дубинка опускается мне на голову, короткая вспышка боли, и вот я иду в первых рядах демонстрации, держа в руках транспарант. На мне и моих товарищах жёлтые жилеты. Надпись на стене, мимо которой проходит колонна «Вавилон горит». Написано не по-русски, но я понимаю.
– Ваше благородие, – Обращается ко мне усатый санитар, страшно косясь куда-то в сторону.
– Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима[47]!
– На царь – кровавое пятно!
Невысокая коренастая фигура на броневике, зажав в руке головной убор, что-то декламирует, а голос со стороны читает стихи. Вслушиваюсь до боли в голове, но снова доносится вой толпы, идущей за царскими подарками.
…– Он трус, он чувствует с запинкой,
– Но будет, час расплаты ждёт.
– Кто начал царствовать – Ходынкой,
– Тот кончит, встав на эшафот!
Коренастую фигуру заслоняет человек с дубинкой и орёт, наклонившись ко мне:
– Не положено!
Слюни при этом летят через прозрачное забрало. Замах, пытаюсь уйти… просыпаюсь с дико колотящимся сердцем.
– Не положено так орать, соколик, – Говорит санитар, склонившийся надо мной, – людям-то отдыхать нужно, а ты криками своими всю палату перебудил.
– Ништо, – Доносится хрипло с соседней койки, – мы друг дружку будим регулярно. Чичас он нас, а через час кто другой, хе-хе!
Покачав головой, санитар молча поправляет мне одеяло, вытирает выступившую на лбу испарину и уходит, пару раз странно глянув на меня и мелко крестясь.
Сон, как это обычно и бывает, растаял почти без следа в странной дымке беспамятства, оставив только больную голову и дурное настроение. После Ходынки ни единой ноченьки не поспал нормально, всё кошмары замучили. Две недели уж в Старо-Екатерининской больнице, а всё никак не пройдут.
И эта вина… застонав еле слышно, вспоминаю Ваньку. Почему-то во сне в его гибели виновен я. Ванька Прокудин, Сашка Дрын, Аким Ягупов. Трое… трое дружков моих погибло на Ходынке! Во сне я знаю точно, я виновен! А наяву…
Скрипнула соседняя кровать, и Мишка Понамарёнок, опираясь на костыль, пересел ко мне.
– Снова?
– Угу, – Не вставая, повернул голову и уткнулся мокрым от слёз лицом в штанину его больничной пижамы. Почти тут же отвернул голову, чтой-то стыдно стало от слёз.
Мишку успели выдернуть из толпы, передали в сторонку на руках, поверх голов. Ногу только повредил, и дохтур говорит, что хромым навсегда останётся дружок мой. Связку, сказал, на левой ступне, порвали. Но Мишка не унывает – говорит, что для портняжки это не страшно, всё равно сидя работают. А что ходить будет с палочкой, так оно и ничё, зато в солдатчину не возмут!
Кошмары ему не сняться-то, отчего Пономарёнок почему-то виноватится. Глупо, но я-то чем лучше? Во снах голова Ванькина раз за разом под моими ногами раскалывается.
Повезло нам, что в больничке друг дружку встретили. Как вцепилися! Не оторвать. Дохтура здеся хорошие, добрые – сжалились, уложили на соседние койки. А не будь Мишки, так мог бы и того… с ума спятить.
Мало мне кошмаров Ходынских, так ещё и Тот-кто-внутри ворохнулся. Знал он, зараза такая, что будет. Не знаю откель, но знал! Такая ненависть поднялась, ажно в беспамятство тогда снова впал.
А там и понял, что никакого Того-кто-внутри и нетути. Я это, самый что ни на есть я. Сам себя ненавижу, так получается.
Потом только разобрался малёхо, что виноватить нужно не себя, а того, кто меня попаданцем сделал. Память подсказывает, что дело это налажено так, что проще только баклуши бить[48]. Тыщщами людей куда хошь отправляют! Хучь поодиночке, хучь кораблями цельными. А мне вот не заладилося, криворукий отправляльщик попался.
Должен был ого-го! Как все попаданцы порядочные. А хренушки. Даже память теперь, ну чисто книжка старая, которую никуда, кроме как на растопку. Размалёванна вся господскими детьми, изорвана и запачкана. А теперя ишшо и кухарка листы выдрала и сложила около печки – чтоб не возиться, значица.
Пойди теперя разбери, что где. Каких листов вообче нет, какие запачканы. Ентот… паззл! Понятно, что деталей в ём не хватает, а каких и сколько, поди разбери. Складываются вот наугад осколочки памяти, ан цельного лубка[49] не получается пока. Такие вот только вот картинки с жёлтыми жилетами и дубинками. Нет бы что полезное!
И ето… вроде как и разобрался, что нет никакого Того-кто-внутри, что ентно я сам и есть, ан лучше не стало. Ране-то как? Знаешь, что кто-то взрослый тебе подсказывает иногда что дельное, что ты не один. Вроде как дядюшка голос подаёт. А теперя хренушки. Будто сродственника потерял.
Заснуть так и не удалося, да и не хотелося, ежели честно. Да и что спать-то? Спи да ешь, ешь да спи. Если бы не нога поломанная да рёбра, да кошмары енти по ночам, так чисто рай. Спи себе на койке на чистой простыне, а не на тряпье на нарах из горбыля занозистого. И народишку в палате всего-то чуть больше двадцати душ, а не тридцать с гаком, как в ночлежке. Чисто ентот… санаторий! Только кровью да ранами гнилыми
