Мое преступление - Гилберт Кийт Честертон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь сквайр был озадачен еще больше, чем его друзья во время его появления.
– Но почему? – вопросил он. – Я думал, что мы делали все это именно ради того, чтобы все вообразили, будто я исчез волшебным образом. Зачем вам так нужно было, чтобы я умер?
Доктор Браун стоял, подняв голову, теперь он к тому же очень медленно поднял руку и указал на утес, нависающий над берегом как раз над входом в пещеру. Это была та самая часть берега, где далеким весенним утром высадился Пейнтер и впервые заинтересовался павлиньими деревьями. Только деревьев теперь не было.
Сам по себе этот факт никого не удивил: уничтожение деревьев было одним из первых свершений новой власти в лице Трегерна. Однако все успели начисто забыть об этом, и теперь осознание значительности этого события обрушилось на них, будто глас с небес.
– Это и есть причина, – сказал доктор. – Я шел к этому четырнадцать лет.
И более никто не смотрел на мыс, выглядевший обнаженным без таких привычных деревьев, покрытых сказочными перьями, ведь прямо перед ними было зрелище поинтереснее. Глядя на сквайра, можно было без тени сомнения определить, кто же в этой компании безумен. Разительная перемена произошла в нем прямо на глазах, как только на него обрушилось невероятное знание: что его затея с Исчезнувшим Сквайром была лишь прелюдией к затее с исчезнувшими деревьями. Следующие полчаса он бессвязно вопил, протестовал, требовал объяснений и беспорядочно сыпал вопросами, не давая никому вставить ни слова. Несмотря на уважение, которое к нему испытывали присутствующие, его пришлось угомонить, чтобы дать возможность доктору рассказать свою историю. Это была, пожалуй, необыкновенная история, известная лишь ему одному, и хотя нельзя сказать, чтобы его монолог не перебивали, его представляется возможным изложить целиком.
– Прежде всего я должен прояснить вот что: я не верю ни во что. Я не ищу своему неверию названия, но, наверное, будет правильно называть меня атеистом. Я никогда ни на йоту не верил в рай или ад, да и не задумывался о них. По моему мнению, все мы – черви, копошащиеся в грязи, но так вышло, что мне жаль других червей, гибнущих под колесами. И так вышло, что я принадлежу к породе червей, копошащихся наиболее активно. К поэзии же у меня еще меньше почтения, чем к набожности. Я не похож на Эйша, который всей душой предан криминологии, но вместе с тем всесторонне образован. Я ничего не знаю о культуре, если это не культура бактерий. Иногда мне думается, что мистер Эйш – в той же мере искусствовед, как и мистер Пейнтер, только он наблюдает своих персонажей – скорее злодеев, нежели героев – в реальной жизни. Но я – человек очень приземленный, и поле моего боя – простые научные факты. Здесь, в деревне, я нашел факт: лихорадка. Я не мог четко диагностировать, что это за лихорадка; на этом участке побережья она широко распространена; ее главные симптомы – горячечный бред и нервные расстройства. Я старательно изучил ее, описал как положено, связался с другими исследователями, посоветовался с ними и почитал их наработки. Но ни у кого не было даже толковой гипотезы, что бы это могло быть, если не считать тупоголовой черни, утверждавшей, будто павлиньи деревья каким-то невообразимым образом ядовиты. Так вот: павлиньи деревья действительно ядовиты. Они и в самом деле вызывали лихорадку. Я установил это самым простым и самым времязатратным методом: сопоставил во всех деталях течение болезни множества больных. Совпадений оказалось поразительно много. В конечном итоге я сделал свое открытие так же, как Гарвей открыл кровообращение. Всем до единого становилось хуже, если они бывали поблизости от деревьев. Те, кто поправлялся, представляли собой исключение, подтверждавшее правило: это были весьма крепкие, полные сил люди, такие как сквайр и его дочь. Иными словами, чернь оказалась права. Но если бы я просто сказал об этом, мне бы ответили: «Вы что, верите в сверхъестественное?» Собственно, вы все сказали бы именно это, что меня и возмущает. Думается мне, сотни людей оставили умирать, а их болезни не распознали именно из-за предубеждений против предубеждений, из-за этой глупой боязни суеверных страхов. Если сначала вам не показать свет за лесом фактов, вы вообще не отважитесь войти в лес. Если вам не пообещают заранее, что в конце будет то, что вы называете естественным объяснением и ваше драгоценное достоинство будет избавлено от чудес, вы откажетесь слушать даже самое начало истории. А представьте, что естественного объяснения нет! Или есть, но мы его не найдем! Представьте, что я понятия не имею, есть оно или нет! И что, черт возьми, мы должны делать в этом случае с неоспоримыми фактами? Мое собственное чутье заставляет меня думать, что объяснение существует, и если бы я продолжил исследования, то рано или поздно обнаружил бы, что имею дело с какой-нибудь чудовищной пародией на сенную лихорадку, вызываемую цветочной пыльцой. Но я так и не нашел объяснения. Лишь факты. И один из фактов гласил, что эти деревья, растущие на утесе, убивали людей направо и налево, как если бы это были не деревья, а злобные великаны, которые лупили их дубинами. Мне скажут, что я должен быть предоставить доказательства и развеять сомнения. Наверное, мне даже удалось бы наконец убедить научный мир в своей правоте, если бы на деревенское кладбище отправилось еще бесчисленное множество похоронных процессий. Но мне нужно было убедить не научный мир, а хозяина поместья. А это, да простит меня сквайр, совсем другое дело. Однажды я попробовал, но потерял терпение и наговорил, не отрицаю, ужасных вещей; причем предубеждения сквайра не только не развеялись, но пустили корни глубже, будто деревья. Непреодолимым препятствием на моем пути встало нелепое стечение обстоятельств, и оно одно превращало все мои научные изыскания в пустую болтовню. Это была популярная в здешних местах легенда. Сквайр, если бы существовала легенда о сенной лихорадке, вы бы не поверили в существование сенной лихорадки. Если бы о цветочной пыльце рассказывали сказки, вы бы заявили, что пыльцу выдумали досужие сплетники. Против меня было нечто куда более значительное и