Алая нить - Лариса Райт

– Тебе не холодно? – Лола не может покинуть правительственную ложу.

– Все в порядке, – отмахивается сеньор Ривера.

– Ниоткуда не дует?

– Плюс двадцать восемь, Лола!

– Тебе что-нибудь нужно?

– Все, что мне нужно, – чтобы ты добыла два уха и хвост, да еще кусок великолепной говядины мне на ужин.

Полтора года без сражений дают о себе знать. Лола по-прежнему крайняя слева в первом ряду [82] , сопровождающие шествие альгвасилы на лошадях одобрительно посматривают на женщину, предвкушая удивительное зрелище, однако сама она не чувствует уверенности. Всю терцию пик Лола проводит автоматически: без энтузиазма встречает быка, механически выставляет капоте. Движения помощников кажутся ей какими-то мутными и замедленными, будто глаза закрыты плотной пеленой. Вышколенная квадрилья отважно защищает своего матадора: бесстрашно бежит на быка, останавливает зверя, фиксирует. Лола чувствует себя сторонним наблюдателем, позволяя двум младшим тореро проявлять себя. Изредка приближаясь к животному, она ловко отпускает плащ в отработанные годами ларгас [83] , срывая заслуженные аплодисменты и вновь, будто испугавшись своего неожиданного лихачества, скрывается за спинами своих подчиненных.

Очертания нарисованных на арене кругов кажутся размытыми, фигуры пикадоров, поднимающих острие, чтобы привлечь быка, – нечеткими. Каким образом Лоле удается удерживать соперника в пределах внутреннего круга, остается загадкой даже для нее самой.

Зверь попался яростный. Он поддается выпадам пикадора, атакует, упирается рогами в доспехи, пытаясь перевернуть коня. И вот уже этапы первой терции (встреча, состязание, выход) пройдены положенные три раза, а бык снова и снова рвется в бой. Кажется, он совсем не потерял силы и готов разорвать собравшихся для второй терции бандерильеро.

Следующая часть корриды – потеха как для публики, так и для быка. Терция бандерилий не лишает его сил. Короткие копья, украшенные разноцветными лентами, впиваются в тело животного, будто назойливые комары, еще сильнее зля, заставляя атаковать людей с удвоенной силой.

Лола обязана наблюдать за движениями помощников, чтобы не выпустить из-под контроля неблагоприятное развитие событий на арене, однако ее внимание приковано к сморщенной фигуре отца. Ей кажется, что за минуты, прошедшие с начала схватки, он еще больше побледнел, похудел и высох. Девушка пытается поймать его взгляд, и когда наконец ей удается встретиться глазами с учителем, она видит, как на нее льется призывная волна, заставляющая забыть обо всем, сконцентрироваться на происходящем и вернуться на поле боя. Отец посылает ей уверенность – она все правильно сделает и выйдет победителем. Лола уже пропустила несколько приемов, проведенных бандерильеро, не заметила al cuarteo и de frente [84] , и теперь с интересом смотрит, как один из умельцев, рискуя быть поднятым на рога, наносит удар изнутри, проходя между ограждением и быком. Лола вскидывает руки вверх, призывая публику оценить мастерство человека. Зрители охотно работают ладонями, предвкушая скорую кульминацию действа. Приближается терция смерти.

Подгоняемая гомоном трибун, Долорес Ривера подходит к председателю корриды, чтобы получить орудия убийства. Держа мулету и шпагу в левой руке, девушка правой снимает шляпу и направляется к человеку, которому собирается посвятить свою «работу». Это древний красивый обычай, зачастую тореро читают большие речи или провозглашают стихотворные оды. Но сегодня она лишь замирает с непокрытой головой в почтительном поклоне и говорит одно слово:

– Спасибо.

Дон Хосе устал. Он лишь слабо улыбается дочери, сил не осталось даже на слабый кивок. Еле сдерживая вдруг подступившие слезы, Лола бросает шляпу на арену через плечо. Она падает дном вверх. А разве могло быть иначе? [85]

Матадор оборачивается к быку, и Лоле чудится, будто сама черная смерть поджидает ее на середине арены.

– Что ж, посмотрим, кто кого, – сжав зубы, цедит Лола, разворачивая мулету.

«Десять минут, десять минут, Долорес!» – звучит в ушах голос сеньора Риверы.

– Знаю, папа. Не подведу! – Она приближается к быку, выбрасывает вперед мулету и, когда противник срывается с места, выбрасывает вперед ногу, разбивая его прямое движение. Бык проносится далеко вперед и разворачивается, а Лола, не сходя с места, заставляет его вернуться и полностью пройти под низко опущенным красным плащом. Обязательная программа исполнена, джентельменский набор продемонстрирован, зрители обсуждают безупречно проведенный pase de pecho [86] , а матадор уже поражает их воображение одним trinchera [87] за другим, подчиняя себе быка, подготавливая его и себя к решающему удару.

Сегодня Лола не собирается убивать благородного противника, не может заставить себя относиться к яростной черной туче с уважением. Она намерена заколоть шпагой, поразить в самое сердце ту, что безжалостно и безвозвратно забирает у нее самого близкого человека.

Трибуны ликующе скандируют ее имя. Председатель торжественно вручает Лоле трофеи. Женщина всматривается в мертвенно-бледное лицо отца. Она выиграла бой со смертью – и проиграла его.

– Что будем делать, Лола? – спрашивает ее бухгалтер школы. – Твое имя может обеспечить хороший набор.

– Я могу обеспечить лишь количество слушателей, а им нужны хорошие знания. Это заведение по-прежнему должно носить имя отца. Пепе Бальенте – вот гарантия качества. Найми лучших учителей, и пусть все идет так, как идет. Выплывем – слава богу, нет – значит, нет.

– А как же ты, Лола? Тридцать три – почти преклонный возраст для матадора. Еще лет пять, максимум десять, а дальше?

– Вот и поговорим лет через десять, а пока мне есть чем заняться. – Она выкладывает на стол приглашения: ее ждут Бадахос, Альхесирас, Памплона; зовут Малага, Альмерия, Бильбао, жаждут видеть в Логроньо, Вальядолиде и Мурсии.

– Ох, Лола, лет через десять может быть поздно для всего остального, – укоряет бухгалтер. Он был близким другом сеньора Риверы и, конечно, свидетелем всех его переживаний.

– Со всем остальным я завязала.

– Как знаешь, Лола, как знаешь…

– Я просто не могу сейчас остаться в Мадриде, понимаете? Не могу каждый день приходить сюда и видеть все эти вещи в кабинете отца. Не могу возвращаться домой и слушать гнетущую тишину. Мне необходимо уехать и жить прежней жизнью. Так, будто все осталось по-старому.

– По-старому уже никогда не будет, Лола. Пепе не вернешь, а тебе нужен кто-то близкий, кого не встретишь на арене.

– У меня есть публика.

– Нет любви мимолетнее, чем любовь толпы. Кому, как не тебе, этого не знать. Сегодня ты кумир, а завтра о тебе никто и не помнит.

– Коррида – единственное, что у меня осталось. И пока она не отказалась от меня, я не предам ее.

– Что бы такое сотворить этим несчастным быкам, чтобы ты наконец оставила их в покое?! – в сердцах восклицает пожилой мужчина.

3

– Воскресить я не способна. Могу лишь попытаться спасти.

Катарина отстраняет женщину сочувственным, но уверенным движением и, не оборачиваясь, уходит в приемное отделение.

Оглядываться незачем. К сожалению, она прекрасно знает все, что происходит за ее спиной: закрытое руками лицо, сгорбленные, трясущиеся плечи, объятия убитых горем родственников. Человеческие трагедии – обычная иллюстрация жизни практикующего хирурга. Та самая иллюстрация, привыкнуть к которой до конца невозможно. Катарина и не пытается, но старается отстраниться от навязчивого дыхания смерти, заглянувшей в операционную. Ее главное правило – ничего не спрашивать об умершем пациенте: где жил, чем занимался, кого любил. В больнице она для того, чтобы работать, чтобы думать о тех, кто нуждается в ее помощи, а не для того, чтобы сокрушаться о прерванной судьбе тех, кого она не в состоянии вернуть.

Конечно, так было не всегда. За годы практики Катарина обросла черствой коркой. Она и раньше понимала: есть вещи, с которыми она не захочет и не сможет смириться, поэтому она режет взрослых и никогда не дежурит за коллег в детском отделении. Она старается избегать смен в приемном покое. Ее график заполнен плановыми операциями, а нештатные ситуации – удел ординаторов. Этого Катарина в свое время нахлебалась сполна. На ее счету – молодой наркоман, упавший грудной клеткой на металлический штырь со второго этажа, сбитая машиной беременная женщина и ее неродившийся младенец, сорокалетний отец семейства, изувеченный в пьяной драке, еще несколько таких же «счастливчиков» и, наконец, сегодняшний любитель прогулок по крышам. Катарина никогда не была жестокой или бесстрастной, но ее научили зашторивать душу от переживаний.

Тот разговор она помнит в мельчайших подробностях и по сей день.

– Иначе нельзя, Катарина. Перестань сокрушаться, а не то из хирургического угодишь прямиком в неврологию, а там и до психиатрии недалеко, – говорит профессор Виллебранд, заставший ее у стекла операционной, откуда еще не убрали тело погибшего наркомана.