Равнина в огне - Хуан Рульфо

— В пакости, а не в святости. А чтобы видели — не святая она, а сделана из той же плоти и крови, как все, она каждому встречному, у кого охота была смотреть, живот свой показывала. Заголится и выставит пузо, все в багровых прожилках от тягости. Мужики стоят, регочут. Потеха, конечно. А ей и не срамно, совесть забыла. Вот вам и вся правда про дочку Анаклето Моронеса.

— Богохульник ты. Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Мы тебе скапуляр наденем, он из тебя всех бесов изгонит.

— …А потом нашелся дурак один. Полюбил ее, что ли. Ну и сказал: «Так и быть, рискну, покрою твой грех». Вот она за меня и пошла.

— Не грех это был, а святое семя Блаженного. Младенчик-то, девочка эта, она же тебе в дар досталась как Божье благословение! Таким сокровищем владеть, от святости рожденным!

— Мелите, мелите давайте!

— Что, что ты сказал?

— Что у дочки Анаклето Моронеса сидела в животе внучка Анаклето Моронеса.

— Это ты все выдумал, чтобы опорочить его. Ты всегда мастер был на враки.

— Враки? А как же насчет других? Да ведь он в нашем краю всех девок до одной перепортил. Непременно ему на ночь девушку в комнату надо, чтобы сон его берегла.

— Это он чистоты своей ради. Чтобы в грехе не замараться. Невинностью себя окружал, чтобы она душу его от грязи ограждала.

— Побывали бы у него там ночью — другое запели.

— Неправда, я у него была, — заявила старуха Мелькиадес. — Он меня пригласил, и я всю ночь его охраняла.

— Ну и что?

— Ничего. Под утро, как похолодало, он меня сам чудотворными своими руками одеялом укрыл. А я ему «спасибо» сказала, что он меня теплом своего тела согрел. И ничего другого между нами не было.

— Это потому, что ты ему старовата показалась. Он молоденьких любил, таких, чтоб стиснул ее, а она вот-вот переломится, чтоб аж в ушах треск — будто скорлупки арахисовые разламываешь.

— Безбожник проклятый, вот ты кто, Лукас Лукатеро. Безбожник, каких еще свет не видывал!

Это заговорила Сирота, самая старая из четырех. Глаза у нее вечно были на мокром месте.

— Когда я сиротой осталась, — руки у нее тряслись и по щекам катились слезы, — он облегчил мою сиротскую долю, отца мне заменил и мать. Целую ночь со мной пробыл, ласкал да утешал, помог горе избыть.

Слезы лились у нее в три ручья.

— Так о чем же ты плачешь? — спросил я.

— Родителей у меня убили. Осталась я сиротой, одна-одинешенька. А лета мои были такие, что уж не найдешь ни опоры себе, ни поддержки. За всю-то мою жизнь одна-единственная и была у меня ночь, когда благодетель наш Анаклето обнимал меня утешными своими руками. А ты грязью в него кидаешь.

— Он был святой.

— Он был добрей самой доброты.

— Мы думали, ты пойдешь по его стопам. Ведь он тебе все свое наследство отказал.

— Наследство! Мешок грехов смертных — вот что он мне отказал. Да еще старухой придурковатой наградил. Конечно, не такой старой, как вы, но уж зато дури у ней на всех на вас хватит. Счастье еще, что с рук ее скачал. Сам ей двери открыл — скатертью дорожка.

— Не плети ереси, богоотступник!

После этого одна за другой ушли еще две. Ушли, пятясь и открещиваясь, обещая вернуться с молитвами для изгнания бесов.

Остались две последние.

— Что хочешь говори, — начала дочка Анастасио, — а чудес ты у нашего благодетеля Анаклето не отнимешь. Он был чудотворец — этого не отнимешь!

— Ребятишек делать — какое же это чудо? Хотя, конечно, по этой части он был мастак!

— Он вылечил моего мужа от сифилиса.

— А я и не знал, что ты замужем. Ты ведь дочь цирюльника Анастасио, да? Помнится, дочка Тачо числилась в девицах.

— Не в девицах, а в незамужних. Девица — это одно, а незамужняя — другое. Сам понимаешь. Девица — это если никогда мужа не было. А у незамужней муж бывает. Я, стало быть, незамужняя.

— И ты туда же, Микаэла? В твои-то годы!

— То-то и оно, что годы. Поневоле пришлось. А какой мне интерес был в девицах оставаться? Теперь я женщина. Было тебе дано, значит, и ты отдавай, на то и на свет родилась.

— Так и слышу голос Анаклето Моронеса.

— А что же. Это ведь я по его совету — чтобы колика в печени прошла. Вот и завела себе мужа. В пятьдесят-то лет девичество блюсти — грех.

— Это тебе Анаклето Моронес сказал?

— Да, это он мне сказал. Только мы к тебе за другим пришли: ты пойдешь с нами и подтвердишь, что он был святой.

— А может, святой-то вовсе я?

— Ты не совершил ни одного чуда. А он мужа моего спас. Уж это мне доподлинно известно. Или может, ты тоже кого от сифилиса вылечил?

— Нет, я и в глаза не видал, как этой болезнью болеют.

— А это как бы антонов огонь такой, тело все багровое сделалось и пятнами пошло, вроде синяков. Сна человек лишился. Перед глазами, говорит, все как в огне, будто к черту в пекло заглянул. И жжет так, что скакал он по всему дому, терпеть мочи не было. Мы и пошли к благодетелю нашему, к Анаклето, и он его исцелил. Прижигание ему сделал горящей тростинкой, а по обожженному слюной своей помазал. Как рукой сняло. Вот и скажи, чудо это или нет.

— Это у него просто оспа была ветряная. Меня тоже слюной мазали, когда пацаном был.

— Ну, разве я не говорила? Безбожник ты, закоренелый безбожник.

— Одно утешение — Анаклето Моронес был еще похуже меня.

— Он с тобой как с родным сыном. А ты еще смеешь… Нет, я и слушать тебя не хочу. Ухожу я. Ты что, Панча, остаешься?

— Я еще посижу. Попробую в последний разок, с глазу на глаз, авось вражью-то силу и одолею.

— Послушай-ка, Франсиска, останешься у меня ночевать, а? Ушли они.

— Упаси Господь! Что люди обо мне подумают? Я одного хочу — уговорить тебя.

— Хорошо, вот и давай: ты меня уговоришь, а я тебя. Какой тебе убыток? Ты подумай, кто на такую старуху, как ты, польстится? Из жалости и то ни один в твою сторону не посмотрит.

— Да, а после языками начнут трепать. Дурное про меня думать.

— Ну и пусть себе думают. Плюй на них. Тебя не убудет — как была Панчей, так Панчей и останешься.

— Ладно уж, где наше не пропадало — придется заночевать. Но только я до первого света. А ты слово дай, что пойдешь вместе со мной в Амулу, тогда я им скажу, что всю ночь тебя упрашивала да уламывала. А то как же я оправдаюсь.

— Будь по-твоему. Но ты сперва свои усы подстриги. Я тебе сейчас ножницы принесу.

— Насмехаешься ты надо мной, Лукас Лукатеро. Все во мне изъяны высматриваешь. Ты моих усов не тронь. А то еще догадаются.

— Ну, что с тобой делать. Договорились, идет.

Начало вечереть. Она помогла мне сплести из ветвей навес для кур, подобрать кругляши, которые я раскидал по всему двору, и снова сложить их кучей в углу, где они лежали прежде.

Моим гостьям и в ум не запало, что под камнями зарыт Анаклето Моронес. И, уж конечно, не догадались они, что преставился он в тот самый день, как бежал из тюрьмы и явился ко мне требовать, чтобы я вернул назад его добро.

Примчался он тогда и говорит:

— Продай все, а что выручишь, — мне, на Север думаю подаваться. Я тебе оттуда напишу, и опять станем работать на пару.

— Ты бы уж и дочку свою заодно прихватил, — говорю. — Из всего моего добра, про которое ты сказал, что оно твое, только ее одну мне и не нужно. Даже меня ухитрился ты объегорить!

— Вы после приедете, я напишу вам, где обосновался. Там и разберемся, что да как.

— Нет уж, если разбираться, давай сейчас, чтоб все было ясно. Раз и навсегда.

— Слушай, — говорит он, — я сюда пришел не шутки шутить. Ты мне мое отдай. Деньги небось припрятанные есть?

— Кое-что имеется. Только ты на них не рассчитывай. Дочечка твоя бесстыжая у меня в печенках сидит. А я ее кормлю-пою. Так что мы с тобой в расчете, и еще спасибо скажи.

Ну и раскипятился же он! Ногами затопал, а время-то не ждет, уходить пора…

«Покойся с миром, Анаклето Моронес! — говорил я, засыпая могилу. Потом я повторял эти слова каждый раз, как возвращался с реки с грузом камней для могильного холма. — На какие хитрости ни пускайся, отсюда-то уж тебе не выбраться!»

И вот теперь Панча помогала мне снова заваливать могилу камнями. Если бы она знала, что это — могила и что лежит-то там Анаклето Моронес! Ведь камнями я его заваливал, чтобы он оттуда не вылез и сызнова не пришел ко мне расчетов требовать. От такого пройдохи всего ждать можно: изловчится, воскреснет и опять на свет Божий выберется.

— Давай сюда еще камней, Панча. Все сюда клади, в этот угол. Не люблю, когда во дворе под ногами камни валяются.

Перед рассветом она мне сказала:

— Ты все нахрапом, по-звериному. Нет в тебе ласковости, Лукас Лукатеро. А знаешь, кто умел женщину приласкать?

— Кто?

— Анаклето, благодетель наш. Вот кто в любовном деле был дока.

Примечания

1

Юнта — мера площади, участок, который распахивает за день упряжка быков.