Спецкоманда №97 - Михаил Нестеров

— Кто на кого вышел, ты на Колчина или он на тебя? Не молчи, придурок, придушу!

Перед глазами журналиста плавала россыпь разноцветных пятен. Они переливались всеми цветами радуги, как драгоценные камни в царской короне: изумруды, сапфиры, алмазы... Блестели, как снежинки на ярком солнце. И все это «великолепие» сопровождалось хриплым, приглушенным голосом, тупой болью — в шее и острой — в переносице. Из разбитого носа по щеке потек ручеек крови, явилось тягостное ощущение, словно он глубоко втянул носом воду и через нос же резко выбросил ее. Боль зародилась и в глубине глаз, будто их выковыривали ложкой. Боль была сильной, но не дошла до критической точки, чтобы не чувствовать ее от «вспрыснутого» под кожу природного наркотика.

Знал ли об этом Влад? Он видел это. Видел, как начинает судорожно корчиться его жертва.

— Отвечай, кто на кого вышел.

Арутюнов с трудом втянул в себя воздух и хрипло выдохнул:

— Я.

— Ты знал Колчина раньше?

— Нет.

— Как же вы снюхались?

— Через Алексеенко... Он военврач. Из Кизляра.

— Он тоже знает о ЧП? — спрашивал Тульчинский.

— Нет... Я собирал материал... об учебной операции, которую разработал Колчин. Я хотел встретиться с сержантом. Не знаю его фамилии. Отпусти. — Арутюнов задыхался. Он хватался — несильно, робко — за ногу Тульчинского, пытаясь ослабить давление на горло. Он «обнаружил способность извиваться, и корчиться, и визжать, как собака, которую плетью бьет хозяин».

— Как узнал об этом Алексеенко?

— Он тоже принимал в ней участие. Его Колчин привлек.

— Как ты вышел на военврача?

— Я давно его знаю.

— Отпустить тебя, говоришь? — Пожалуй, Тульчинский узнал все, что хотел, и не знал, радоваться ли ему. Всему свое время, он подумает над этим, хоть и поздно, но проанализирует свои действия. — Ладно, расслабься, — как можно мягче сказал Влад.

Он стоял все так же сбоку от лежащего репортера. Его «расслабься» подействовало моментально, как приказ, как сильная доза наркотика в вену — «с ветерком». Ему даже показалось, что тело журналиста немного вытянулось. Впрочем, это дурачился тусклый свет, играя с глазами секретного агента «в оптический обман зрения».

Чтобы убить лежащего перед ним человека, Владу хватило одно удара ногой в шею. Очень сильного удара, от которого по пирсу прошелестел сухой звук сломанных хрящей и шейных позвонков.

Закрыв за вечерним гостем дверь своего кабинета — одного из десятка в «офицерском здании», мичман Юрмин дал сержанту оглядеться и подмигнул:

— Ну что, Серега, по чуть-чуть?

Клим, присаживаясь на жесткий стул, согласно кивнул: «Давай. За тем и пришел».

Кабинет инструктора по огневой подготовке больше походил на учебный класс. Просторный, с ветхим письменным столом у дальней стены и плакатами — на стенах и на полу — в рулонах. Казалось, его хозяин — коллекционер плакатного искусства. Какого только оружия не было изображено на них. Начиная от пулемета Дегтярева и Шпагина на колесном станке и станковым же пулеметом системы Максима образца 1910 года, заканчивая «печенегом» и британской «снайперкой» серии «Warfare».

Юрмин открыл холодильник, достал бутылку водки и спрессованную плитку черной икры. Дверца старого холодильника была похожа на «жигулевскую» — с первого раза не закрылась. Хозяин кабинета двинул ее ногой. Как тут и была.

— Не могу есть ее, проклятую! — шутливо прокомментировал мичман, разламывая пополам слипшийся деликатес.

— А пить? — сержант указал глазами на «сибирку», «зона накрытия» которой была на пять градусов выше обычной водки.

— Пить и стрелять я могу с закрытыми глазами, — нравоучительно произнес Юрмин.

Они с сержантом были не только земляками, но и тезками. Что сближает, конечно. На «ты» перешли с первого же дня пребывания Клима на военно-морской базе.

— Давай, зема, поднимай. Вынужденные действия ответственности не подлежат. — Мичман одним глотком осушил полстакана «сибирки» и закусил икрой.

Сергей пил медленно, словно смаковал. За месяц с небольшим это второй стакан. Юрмин же прикладывался к пузырьку чуть ли не ежедневно. Но никогда не напивался, просто снимал стресс. Иначе не выдержать подъемы ни свет ни заря и прочего, включая «человеческий фактор» — курсантов с их стремлением стать суперпрофессионалами. Сам Юрмин не считал себя таковым — перегорел, наверное, причем давно. Это «свежие» — такие, как Серега Климов, ставят перед собой такую цель, добиваются ее... чтобы также однажды перегореть, как предохранитель, отслужить свое — как счетчик, намотавший на себя все отпущенные ему круги.

— О чем задумался? — спросил Клим товарища.

— Да так... — Юрмин махнул рукой. Трезвый он — нормальный, общительный мужик. Водка же вытворяла с ним необычные вещи: постоянно война мерещится. О чем и сказал земляку.

— Что мерещится? — переспросил Клим.

— Давай еще по одной. — Выпив, инструктор долго молчал. — Знаешь, Серега, водка помогает снять стресс, а с другой стороны, память обостряет. Порой с ума схожу. Выпью и словно переношусь в 94-й... — Юрмин даже хохотнул — таким идиотским прозвучало сегодня его признание. — Знаешь, почему я тебе об этом рассказываю?

— Скажи — узнаю.

— Потому что больше меня никто не слушает. А мне нужно выговориться, понял?... — И он «выговаривался» о том, что в 94-м в Чечне шла натуральная резня, что друг погиб на его глазах, О том, что держал его за руку («он горячий-горячий, а бетон лестничного марша под ним — ледяной»). Что оставил в том подъезде надпись на стене: «Саня, я всегда буду помнить тебя. Я отомщу за тебя нохчам!»

Юрмин рассказывал нескладно, сбивчиво, пьяно. Он спрашивал то ли себя, то ли своего земляка: что осталось от той справедливой мести? Тогда она гнала из одного глаза слезы ярости, а из другого — бессилия. Такой вот самогонный аппарат. Почти ничего от мести-то и не осталось.

Мичман вздохнул. Время не только не лечит, размышлял он, оно порой калечит, заставляет забыть что-то священное, рожденное в груди. Роды прошли, боль поутихла, святость исчезала по мере взросления души.

— Колчин меня спрашивает: мол, зачем Тульчинский на базу вернулся. Не знаю, говорю, кретин потому что. А почему Олег меня об этом спросил? А, Серега?

— Потому что тебя никто не слушает.

— Не, не поэтому. Можешь не подкалывать. Потому что мы все здесь какие-то ненормальные. — Юрмин покрутил у виска пальцем. — Свистонутые. А причина, мне кажется, в Колчине. Нет психолога, и никто на голову не жалуется. Я не без глаз и вижу, что Паникян на Колчина волком смотрит.

— Тульчинский заменит Беглова? — спросил Климов.

— Да, — нехотя ответил инструктор. — Странноватый тип. В 97-м у них с Олегом вроде дружба завязалась. Тогда... — Юрмин осекся. Едва не проговорился о «97-м экипаже». Об этом нельзя никому рассказывать, даже Сереге Климову.

— Что тогда?

— Тогда я был молодой, — выкрутился мичман. — Чу-уть постарше тебя. И вот тебя-то я хочу спросить стеба ради: ты-то зачем здесь?

Однажды, не дожидаясь схожего вопроса, Сергей сказал матери:

— Мам, мне предложили вернуться на службу. Пройти спецкурс на военно-морской базе «Дельта». Понимаешь, туда не каждого берут. А после курса мне обещали службу в Московском военном округе. Я рядом буду...

Тогда он читал ответ в глазах матери:

«Тебя рядом не будет. В Московской области нет моря».

Вслед за журналистом под водой скрылся диктофон. Пленка, вынутая из кассет, лежала шевелящимся париком у ног секретного агента. Вот к ней присоединились несколько исписанных мелким неразборчивым почерком листов бумаги; записи на них касались капитана Колчина, майора Алексеенко. Можно было и не копаться в них, а уничтожить, не читая. Но Тульчинский надеялся, что записи прольют свет на намерения и осведомленность Олега Колчина. Но пока ничего интересного, лишь портретные наброски, попытки психологических выкладок покойного репортера.

Вот и последний лист, скомканный нервной рукой агента, полетел в общую кучу...

Прикурив, Влад поджег ворох бумаги и магнитной ленты и задумался. Сыграл впустую? — спросил он себя. Нет, журналист знал достаточно, чтобы отчасти решить «демографическую» проблему подводных обитателей этой части Каспия: корма им хватит надолго.

Он еще раз обшарил одежду Арутюнова, брезгливо перетряхнул грязное нижнее белье и носки, упакованные в полиэтиленовый пакет; едва он раскрыл его, в нос ударил резкий запах мочи и пота. Впору надевать противогаз.

Противогаз...

Он спускается в подвал в противогазе, открывает вентиль на баллоне и... даже сдерживает дыхание. Все напрасно: смесь оказалась безобиднее чистого кислорода; она лишь освежила относительную затхлость склада.

Над Пионерским громыхнуло. Ленивая туча пролилась теплым дождем. Надев легкий плащ журналиста, походивший на стихарь дьякона, и слегка удивившись его предусмотрительности, Тульчинский вышел на шоссе в том месте, где дорожный знак указывал окончание населенного пункта: диагональная полоса, перечеркивающая название Пионерский. В руках Влада дорожная сумка, глаза скрывает кожаная кепка а-ля Лужков, во рту сигарета, в карманах брюк довольно солидная сумма — тысяча триста долларов и около двух тысяч в рублях. Из-за поворота показалась легковая машина, осветив одинокую фигуру. Тень Тульчинского метнулась с обочины ему за спину, укорачиваясь и мгновенно пропадая в придорожных кустах.