Журналюга - Виктор Левашов

Об этом лучше всяких слов говорили результаты подписной кампании: «Курьер» потерял двенадцать тысяч подписчиков — каждого десятого, это было очень серьезно. Начали уходить и крупные рекламодатели. Производители большегрузных автомобилей и горнорудного оборудования не желали размещать свою рекламу в бульварном листке. Читатели бульварных листков не покупают ни «КАМАЗов», ни угольных комбайнов. «Российский курьер» мог существовать и развиваться только в своей нише. Но чтобы восстановить в ней утраченные позиции, нужны были время, деньги и желание вернуться в свою нишу.

На людях Лозовский держался с Поповым так, как и должен редактор отдела держаться с главным редактором. А наедине много раз пытался ему втолковать:

— Ты что делаешь? Ты губишь «Курьер»!

— А ты садись на мое место! — не без злорадства предлагал Попов. — Не можешь? Тогда сиди на своем. Я не мешаю тебе работать. А ты не мешай мне.

И продолжал гнуть свою линию с расчетом на то, что его верноподданность в конце концов будет замечена и по достоинству оценена. Номера выхолащивались, острые деловые публикации, на которых держался еженедельник, появлялись все реже, редакторы устали пробивать статьи через поповское «не пойдет». Лозовский вынужден был признать, что в позиционной борьбе Попов с его работоспособностью ломовой лошади и аппаратной хваткой оказался сильнее.

И само время с явными признаками общественной апатии, которую лишь на очень короткое время разгоняли даже такие чудовищные трагедии, как теракт на Дубровке, работало на него.

Лозовский и раньше скептически относился к шумихе про удушение администрацией президента Путина свободы слова, вызванной разгоном НТВ.

Подлинная угроза свободе слова в России исходила не от президента Путина, а от той самой рыночной экономики, на утверждение идей которой положила столько сил свободная российская пресса. Без финансовой независимости никакая политическая независимость невозможна, свободная пресса оказалась России не по карману. Свобода слова, как выяснилось, — категория экономическая. За что боролись, на то и напоролись.

Теперь же, после этой дьявольщины на Дубровке, разговоры о свободе слова казались вообще какой-то словесной шелухой, прошлогодним снегом. Какая разница, есть свобода слова или нет свободы слова, если сказать нечего?

После теракта 11 сентября в Нью-Йорке Лозовский сказал: «Все, талибам конец». Что он мог сказать сейчас? Кому? Что можно сказать людям, которые со всех концов Москвы едут на место трагедии, как на зрелище? Что можно сказать людям, которые только под угрозой смерти своих близких выходят на Васильевский спуск с лозунгами «Мир Чечне»?

А если так, то какая разница, каким будет «Российский курьер»?

То, чего не в твоих силах изменить, следует принимать как климат и не проклинать климат, а учиться в нем жить. Так Лозовский всегда и жил, радуясь переменам и не озлобляясь, когда они выворачивали не туда. И лишь временами испытывал тяжелое чувство, какое возникает при виде белоснежного цветения яблонь, когда вдруг представляется, что это снег, что нет никакой весны, а была, есть и всегда будет зима.

Зима в России, зима. Была, есть и всегда будет зима.

Он все чаще ловил себя на мысли, что ему не хочется ехать в редакцию, все чаще его охватывала тяжелая скука. Жена с тревогой посматривала на него, но ни о чем не спрашивала — ждала, когда скажет сам. Он отмалчивался. Иногда спрашивал себя: а на кой черт мне все это нужно? Ответа не находил, но продолжал работать, искусственно возбуждая в себе интерес к делу, в тайной надежде, что бесконечно так продолжаться не может, и ситуация как-нибудь разрешится сама собой.

Но он даже представить себе не мог, как она разрешится.

Как всякая, даже самая нудная поездка подходит к концу, так приблизился к завершению и обзор Костычева. Не чувствуя никакой реакции Попова, он нервничал, обильно потел, как всегда после запоя, и в конце концов стал похож на взмокшего, вконец обессилевшего стайера, который бежит, еле переставляя ноги, только для того, чтобы не сойти с дистанции.

— У меня все, — с облегчением заключил он и огляделся, пытаясь отыскать на лицах слушателей хотя бы следы сочувствия. Но никто на него не смотрел, как обычно не смотрят на человека, по собственной вине попавшего в жалкое положение.

— А выходные данные? Ты с интересом прочитал выходные данные? — со змеиной усмешкой спросила Милена Броневая, которая никогда не упускала случая напомнить о себе и для которой чувство милосердия было так же неведомо, как чувство жалости для гадюки.

Костычев тоскливо посмотрел на нее и произнес с неподдельным трагизмом:

— Иди ты в жопу!

— Коллеги, что за разговоры? — встрепенулся Попов, как водитель, услышавший в привычном гуле двигателя диссонансный звук. — Костычев, вы не в пивной!

— В пивной я бы сказал по-другому, — буркнул Костычев.

— Какие материалы вы считаете лучшими?

— Аналитический обзор Смирновой «Нефть на Кавказе — кровь в Москве».

Попов нахмурился и недовольно забарабанил пальцами по столу.

Костычев понял, что сделал ошибку, но отступать было поздно.

— Как вы оцениваете интервью генерала Морозова «Пора выходить из тени»?

— Туфта!

— Вот как? Аргументируйте.

— А чего тут аргументировать? «В России самые низкие налоги в мире», — презрительно процитировал Костычев интервью. — Чтобы заплатить работнику рубль, предприниматель должен отдать государству рубль пятьдесят. Кому мы врем?

— Как вы оцениваете материал «Портрет жены художника»?

— Никак. То, что у этого художника не стоит, меня мало колышет. Я вообще не понимаю, как этот материал появился в «Российском курьере».

— Спасибо, — кивнул Попов. — С вами все ясно. Лозовский, при обсуждении номера на редколлегии вы были против публикации интервью Морозова. Почему?

— Потому что он известный понтярщик, каждое его слово нужно проверять по сто раз, — ответил Лозовский, отвлекаясь от мрачных мыслей и скептического созерцания своих туфель на длинных, вытянутых в проходе ногах.

— Почему вы не настояли на своем мнении?

— Как я мог настоять? Стас Шинкарев — специальный корреспондент при главном редакторе, а не при моем отделе.

— А журналистская солидарность? А товарищеская взаимопомощь? Шинкарев молодой журналист. Вы матерый газетный волк. Кому, как не вам, помочь коллеге советом?

Летучка навострила уши. Это было что-то новое.

— Я готов, — согласился Лозовский, понимая, что вот он и начинает получать ответ на вопрос, договорился ли о чем-то Попов с тюменским нефтебароном. — Заглядывай, Стас, у меня всегда найдется для тебя пара бесплатных советов.

— Значит ли это, что меня переводят в загон? — оскорбленно, высоким, как у кастрата, голосом спросил Шинкарев.

— Не значит. Это значит лишь то, что к мнению более опытных коллег нужно прислушиваться. Тогда бы вы не подставили нас так, как с интервью Морозова. Прошу не перебивать! Сегодня я имел беседу с президентом акционерного общества «Союз» господином Кольцовым, — продолжал Попов, обращаясь ко всей летучке. — Он произвел на меня сильное впечатление. Мы все время говорим, что России нужны эффективные собственники, и не замечаем, что они уже есть. А не замечаем потому, что они не лезут на думскую трибуну, а занимаются делом. Как поступает временщик? Он приватизирует государственную собственность и разворовывает ее. Он хапает все, что плохо лежит, и имеет наглость называть себя современным российским предпринимателем. Как поступает настоящий хозяин? Так, как поступил Кольцов. Три года назад его группа «Союз» купила контрольный пакет акций компании «Нюда-нефть». Рабочие по полгода не получали зарплату, нефти добывали мало, ее себестоимость превышала все разумные пределы. Что делает Кольцов? Он назначает генеральным директором одного из самых опытных нефтяников России — Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской премии Бориса Федоровича Христича.

Договорился. Теперь бы понять, о чем.

— Шинкарев, неужели вы никогда не слышали о Христиче? — с некоторым даже недоверием спросил Попов. — Салманов, Эрвье, Христич. Легендарные люди! Без них не было бы тюменской нефти!

— При чем тут я? — возмутился Стас. — Интервью дал Морозов. Не слышал я о ни о каком Христиче. Этих героев и лауреатов было как грязи.

— Вот так мы и работаем! Если подобным образом рассуждает журналист, откуда же взяться в обществе уважению к прошлому? Откуда взяться социальному оптимизму, который невозможен без уважения к прошлому?

О социальном оптимизме и уважении к прошлому Попов мог рассуждать долго и убежденно, но ему помешал громкий и как бы счастливый смех Леши Гофмана.