ИЗ ПЛЕМЕНИ КЕДРА - Александр Шелудяков

Необычным было это утро у Нины Павловны Криворотовой. Пришел к ней Петр Антипович Катыльгин. А кто в Медвежьем Мысе Петку не знает? От школьника до старика все знают Петку, литработника районной газеты «Северная правда». Придет он к человеку, поговорит, фотоаппаратом щелкнет – и, глядишь, через день-два о неизвестном рыбаке или охотнике знает весь район.

Правда, любит Петка приукрашивать немного в своих писаниях. Рыбачка, например, толстая да широкоскулая, а напишет он о ней так: «Стройная, с миловидным лицом. В глазах, смотрящих на обские волны, нежится ласковый огонек задумчивой северянки…» И ведь вот какое дело: прав оказывается Петка. Глядишь, после такого описания на девчонку, которую парни не замечали, начинают засматриваться, находят в ней все эти «ласковые огоньки». Петка очень любит тайгу. Так распишет, что даже какого-нибудь деревенского домоседа-счетовода потянет прогуляться с ружьишком по урманам.

Как Петке не любить свой край, если он ханты, сын охотника. На заимке родился. На берегу маленького притока Югана, реченьки Катыльги. Речка названа именем Петкиного деда, знаменитого охотника.

Пятый год работает Петка в районной газете и все эти годы не снимает с лацкана пиджака университетский ромбик. Если собирается в командировку, то перевинчивает ромбик с выходного костюма на рабочий. Очень любит он значок и носит его с великой гордостью. Эвенки и ханты с уважением смотрят на Петкин ромбик – такой в магазине не купить, за него надо пять лет учиться в городе.

Знала Нина Павловна Петкины слабости. Прошлой весной он про Лену очерк писал. Фотоаппаратом щелкал. В больнице, на приеме больных. И когда она едет верхом на коне с притороченной к седлу медицинской сумкой. Удались фотографии. Появился очерк не в районе, а в областной газете. Сразу нашлись желающие по фотографии познакомиться с Леной. Больше десятка писем получила она за месяц. Все женихи писали…

– Ты только по-честному пиши, чтобы со стыдобушки не сгореть перед людьми… – попросила Нина Павловна Петку и стала рассказывать: – Раньше я была веселой. Попеть, поплясать любила под гармошку. А в сорок пятом прислали похоронку: погиб муж при штурме Берлина… В этой больнице работаю фельдшером двадцать лет.

В свои сорок лет Нина Павловна еще молодо выглядит. У нее на редкость добрая и отзывчивая душа. Выросла она здесь, в Медвежьем Мысе, в семье рыбака. За годы работы она помогла тысячам больных. Ее чуть пухловатые руки и ласковый голос – тоже лекарство. Бывало, чувствует, лихо человеку. Сядет рядом, утешает: «Да ты настоящий богатырь! Другой бы на: твоем месте стонами изошелся… Больно? Ну разве это больно?! Вот когда женщина в первый раз рожает, тогда больно так больно…» С каждым больным она найдет о чем интересном поговорить: про охоту, про рыбалку и о лесозаготовках слово скажет…

С девятнадцати лет разъезжала она по таежным кочевьям с медицинской сумкой.

Рассказала Нина Павловна Петке, как в сорок третьем году началась вспышка тифа в селении на Тыме. В морозный день она с подругой ушла в зараженную деревню делать прививки. Почти пятьдесят километров пешком прошли девушки.

– Пообморозились мы тогда… Руки, правда, уберегли. Шприц могли держать… Все кажется: недавно было… Двадцать лет назад отправилась я на Оглат, приток Югана. Там, на эвенкийской заимке, в чуме, принимала роды. Одежда матери – просаленные шкуры, ни одной годной на пеленки тряпки. Пришлось кофточку свою порвать… Хозяин тогда отвез меня на оленьей упряжке обратно. Песни пел от радости всю дорогу. Сын родился. В знак уважения дал мне туес с мозгом из лосиных костей и беличью шапку…

О многом рассказала Нина Павловна Петке, упомянула и о Лене, уехавшей в Улангай да задержавшейся там чего-то…

У Петра память жадная, он никогда не берется за карандаш, пока не выслушает человека и не расспросит. Зато потом вытащит блокнот и – строчит.

Нина Павловна думает о Лене, вспоминает, как хотела бежать девушка из Медвежьего Мыса однажды запоздалой осенью.

А было это так: к вечеру сырой снег пал на землю.

Задул сивер. Неуютно становится от такого ветра и на улице, и на душе у человека.

Еще плескалась Обь. Бились потемневшие густые волны у объяристых берегов. Брызги застывшей крупой да узористым стеклом оставались на приплесках.

Уходил последний пароход с пристани. Прощально-плачущим гудком раздирал морозный воздух. «У-у-у», – неслось над поселком, заползало в дома. Жалил в сердце тонкий ноющий гудок, пробирал кожу изморозью.

Нина Павловна пришла тогда домой – нет Лениного чемодана. Кинулась бегом на пристань, поднялась по оледенелому трапу на пароход, разыскала Лену. Молча посмотрела ей в глаза и сказала требовательно:

– Покапризничала и хватит. Идем.

Взяла ее чемодан и снесла на берег.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Много чудес повидала Югана на своем веку. Разве это не чудо, как по белой тряпке бегают живые люди, разговаривают. Кино называется. Или вот, маленький говорящий ящик. Положи на кругляшок черную пластинку, в которой музыка или песни спрятаны, сиди, слушай. Совсем недавно в каждый дом электрические лампочки повесили. Правда, пока скупо председатель Сашка дает свет. С наступления темноты и до часу ночи. Однако хорошо. А самое большое нынче диво в Улангае – зоотехник Таня Сухушина… Был у девки изуродованный нос, а стал красивый, с маленькой горбинкой.

Югана сама была у Тани, нос ее щупала, в ноздри хотела заглянуть, но Таня рассердилась. А чего обижаться, не чужие, поди, люди. Югане хотелось знать, как это в Москве людей красивыми делают…

Все улангаевцы, кроме Кости, побывали у Сухушиных.

Едва туманистые сумерки забаюкали деревню, отправилась Таня к Косте. Перед тем как войти в дом, постояла в ограде у окна. Шторки не закрыты, видно ей: сидит Костя за письменным столом, в книги заглядывает, пишет чего-то…

Вошла Таня без стука. Оглянулся Костя – глаза в удивленном размахе застыли. Стоит Таня перед ним в красивом платье, стройная, волосы на голове взбиты волнами, пышный узел на затылке. Лицо у Танюшки от волнения румянцем взялось. Чувствует она на щеках прилив жаркой крови.

– Вот это да! А помнишь, говорила, что мечта твоя несбыточна. Сбылось, значит, твое желание, – сказал Костя и, подойдя к девушке, торопливо поцеловал в губы.

Ни один мужчина не целовал еще Таню. И зачем Костя подлил огня в полыхающую душу?..

– Костя… – только и смогла произнести влюбленная девушка и добавила тихо, совсем зардевшись: – Поцелуй… меня… еще…

Поутру открыла Соня магазин, и сразу появилась первая покупательница, бабка Андрониха. Серянок взять ей нужно. Выждала она, когда народу побольше собралось, потопталась возле прилавка и так, вроде к случаю, сказала:

– Еще первые петухи не урлучили, телушку провожала за поскотину. Пруток таловый остановилась выломать у изгороди волнорезовского дома. Вижу, Танюшка шмыгнула из ограды, к своему дому завихрила. Проегозила девка всю ночку у Кости. Вот времечко пошло зудливое – сами девки падают на занозу…

– Сболтнешь сослепу, а Танюшке проходу не будет, – вступилась в разговор старуха Чарымова.

– На свои очи свидетеля не ставлю, – возразила Андрониха.

– Душа согрешит, а тело в ответе, – многозначительно сказала Соня. Она два дня назад сообщила «по секрету» бабам, что беременна от Ильи и не знает, как теперь быть.

– Тебе, Андрониха, завидно… – подзадорила старуху толстущая молодуха Катя Серебрякова, жена моториста с артельного катера.

– Бог тебя, Катюха, не поберег, что вдоль, то и поперек. Так что не булькай языком, – огрызнулась, Андрониха.

Засудачили бабы, каждая свое говорит:

– Адам плотью наделил, Ева грехом. Мужику что, потолковал – и голову на подушку…

– К тебе она, Андрониха, не пойдет за помощью, как Тукмаиха.

– А Косте-то колючая проволока и казенный дом…

– Вот тебе на! Подал девке ручку да подставил ножку.

Сказочен, удивителен мир белой тайги! Березняк. Березоньки – конца-краю нет. Стоят великаны-березы, не обхватишь ствол руками. Голову поднимешь на макушку взглянуть – шапка свалится. Березняк. Все березочки ровные, подтянутые, что сестры светлые сосен в беломшаном бору. Течет средь этого мира белой тайги чистая плескучая река, которую давно-давно назвали эвенки из племени Кедра – Березовая. Но, видать, когда-то в древности заскучали березы, приняли в свою синь-белизну кедры. Время шло. Сжились семьи берез с кедрами да редкими унылыми осинами.

Любит белую тайгу белка. Есть где грибы наготовить-насушить. Есть где выбрать дупло и засыпать крупноядрым орехом. На мысу растет древний кедр. Его дети, внуки и правнуки разбежались по неоглядной белой тайге. Обжились и слюбились с нежными невестами синь-урмана. Ствол этого кедра местами одет мхом, словно седой свалявшейся длинношерстной шкурой. Югана смотрит на царь-дерево с уважением. Этот кедр помнит, что было пять сотен зим назад. В молодость кедра над тайгой пронесся ураган. Об этом напоминают собратья его с обломанными верхушками. Кедр-бог, как назвали дерево эвенки, выдержал натиск бури. Выстоял. Уверенно пошел в высоту, к солнцу и ветру. Не одно дерево вокруг, такое же могучее, изгрызли молнии. Но не тронули они Кедра-бога. Стоит он святыней много веков. Не зря его избрали эвенки главным духом тайги.