След человеческий (сборник) - Виктор Полторацкий

Так-то вот и пропал Антошка. Наказала его лебедь за то, что сдуру стрелил ее…

Затаив дыхание слушали мы этот рассказ, и казалось, сами видели, как плавают на темной воде выщипанные ярко-рыжие Антошкины волосенки.

— Дедушка Герасим, а лебедь-то жива, что ли, осталась? С ней-то чего? — спрашивал кто-нибудь.

— А лебеди с той поры не стали на озере жить, в другие края улетели, потому как они терпеть не могут, если им зло делают.

Дед Герасим Крылов тоже кое-что «знал» и «мог». Он мог останавливать кровь, вправлять суставы при вывихах, настоем трав лечить болотную лихорадку.

К ворожеям, знахарям и знахаркам мы привыкли относиться с предубеждением и неприязнью. Это понятно, потому что большинство деревенских колдунов, пользуясь темнотой и доверчивостью населения, нарочно напускали вокруг себя побольше тумана, выражались только намеками и загадками, запугивали людей и даже за страх, внушаемый своею таинственностью, требовали откупа. От таких чародеев старая деревня вытерпела немало горького лиха.

Но были среди знахарей и другие, творившие доброе дело. Знахарство их основывалось на стремлении понять и познать природу, взять от нее то, что полезно, и передать это полезное людям.

Природа Мещерского края дарит человеку животворные блага лесов и лугов. Но она же стелет болотный туман, разъедающий легкие. Она родит не только сладкую, душистую землянику, но и ядовитые волчьи ягоды. Двуединство природы бывает заключено даже в одном растении. Так, мелкие, похожие на мак зернышки белены, растущей на пустырях, за огородами и возле дороги, вызывают у человека мутную тошноту, головокружение и потерю сознания. Но листья той же белены помогают против удушья.

В дореволюционной мещерской деревне, которая почти вовсе не знала врачей и больниц, но страдала от множества всяких недугов, были такие люди, которые самоучкой и на основе многовекового народного опыта постигали целебные свойства растений и пользовали больных. Люди эти любили природу и обладали талантом познания ее. Они представляются мне книгочеями среди массы неграмотных. Но деревенские жители принимали их знания за волшебство и полагали, что без нечистой силы тут все равно не обходится.

Я знал одну такую волшебницу. Звали ее Пелагеей Егоровной. Она жила на Вековской страже, верстах в двенадцати от Гусь-Хрустального. У моих родителей возле Вековской стражи был небольшой покос. Там-то наша мать встретилась, познакомилась, а потом и подружилась с Пелагеей Егоровной, а уж через мать и мы вошли в доверие к этой знахарке, так что мне не раз случалось бывать у нее.

В то время Пелагее Егоровне было лет тридцать пять. Ростом невысока, худощава, смуглолица и темноброва. Жила она в своей небольшой избенке одна. То ли рано овдовела, то ли муж уехал куда-то далеко да там и остался. Говорили об этом по-разному, а мы до подробностей не допытывались.

В избе у Пелагеи Егоровны всегда было чисто и всегда пахло цветами и травами, которые она собирала с весны до осени, сортировала, сушила, настаивала. Пучки засохших цветов и трав были развешаны вдоль стен, лежали на полочках. Тут были синие васильки, пучки лесных ландышей, зверобоя, желтого донника, лютика, горечавки, полыни и многих других трав, названия которых я просто не знаю. Настоями и отварами этих трав и кореньев Пелагея Егоровна лечила простуду, ревматизм, желудочные болезни, крапивную лихорадку; знала травы, помогающие при женских болезнях.

За свои лекарства и за лечебную помощь никакой платы Пелагея Егоровна ни с кого не брала и даже сердилась, когда деревенские женщины совали ей маслица или яичек.

— Да ну вас, — говорила она, — вы лучше своих ребятишек этим побалуйте.

Кормилась она тем, что летом работала уборщицей на вековской лесопилке, а зимой вязала на продажу шерстяные варежки и носки. Кроме того, она имела небольшой огородишко и держала двух коз.

В деревне ее уважали за легкий характер и трудолюбие, но осуждали за то, что Пелагея Егоровна не ходила в церковь и никогда не говела. Деревенским сплетницам это давало повод подозревать ее в связях с нечистой силой…

С тех пор как еще мальчишкой бывал я у Пелагеи Егоровны, прошло много лет. Вскоре после войны, вернувшись из Германии, я поехал в Гусь-Хрустальный, а оттуда решил заглянуть и на Вековскую стражу. Пелагея Егоровна была уже совсем старой и не узнала меня. Когда же я напомнил ей о матери, о нашем покосе, растрогалась— вот, мол, не забыл вековую старуху, — начала расспрашивать — где живу, да что делаю, да есть ли семья, детишки? Потом уговорила погостить хоть денек.

В избе у нее по-прежнему пахло сухими цветами и травами, значит, по-прежнему собирала их.

— Да я в войну-то больных ими пользовала, — призналась она. — Хотя теперь тут у нас и докторша есть и больничку открыли, да в войну лекарства, видишь ли, не хватало, вот я и лечила травками.

— А как вы, Пелагея Егоровна, постигли все это? Откуда про целебные свойства растений узнали? — спросил я у нее.

— Это еще от баушки, — ответила она. — Баушка-то моя была касимовская татарка, а дед в лесниках у Баташовых служил. Вот он и увез ее из Касимова. А мать дедова, значит, свекровь моей баушки, ворожить знала и понимала, какая трава какую силу имеет. Баушка от нее это и переняла, а я уж от баушки. Трав-то ведь много, а у каждой свое назначение, — продолжала она, взяв с полки несколько сухих пучков и разложив их перед собой на коленях. — Вот это листочки багульника. Он на болотах растет. Если заварить их да настоять, то от сухого кашля куда как хорошо помогают. А это змеевик. Корешки его понос останавливают. А это вот болиголов. Он ядовитый и словно бы мышами припахивает, но ежели ребенок от удушья заходится, то первое лекарство — болиголов. Спорыш-трава после трудных родов для женщин пользительна…

Спать меня Пелагея Егоровна уложила в летних сенцах, на деревянном топчанчике. Августовская ночь была теплой. От подушки пахло чем-то нежным, убаюкивающим. Этот запах я чувствовал и во сне. А утром спросил:

— Пелагея Егоровна, чем это вы подушку-то надушили?

— Не догадался? — лукаво усмехнулась она.

— Нет.

— Это я душицы тебе в изголовье подкинула. Трава такая в лесу на сухих полянах растет. Баушка сказывала: кто поспит на душице, тот в другой раз к этому месту потянется. Раньше девушки суженых душицей к себе привораживали, а тебе положила, чтобы ты своей родины в чужине не забыл, чтобы тянуло тебя к ней. будто к суженой.

С тех пор я не видел, да уж и не увижу Пелагею Егоровну: ее давно нет. Но, вспоминая о ней, я думаю, что такие знахарки творили доброе дело. Любовь к природе и стремление познать ее тайны всегда будут жить в людях.

Лет десять тому назад в Спас-Клепиках старый учитель Григорий Романович Лапин показывал мне целую стопку папок с гербариями лекарственных трав, собранных его учениками.

— На уроках биологии я рассказал ребятам о целебных свойствах некоторых растений, встречающихся в нашем Мещерском крае. Это заинтересовало их, и вот результат, — указал учитель на стопку гербариев.

Теперь тысячи мещерских школьников каждое лето увлеченно занимаются сбором полезных трав и сдают их в аптеки. В лабораториях из них производят лечебные препараты.

Мещера донимает людей туманами, горькими росами, малярийными комарами, но Мещера же врачует животворной силой своих целебных, лекарственных трав.

12

…Ну и что ж, что в этом краю нет снежноголового Эльбруса, что здесь не цветут магнолии и олеандры. Но белоствольные мещерские березы восторженно обнимал Сергей Есенин. Помните, у него:

Зеленая прическа,Девическая грудь,О тонкая березка,Что загляделась в пруд?

В Мещеру влюбился Константин Паустовский и посвятил ей строки, полные нежности: «На первый взгляд это тихая и немудрая земля под неярким небом. Но чем больше узнаешь ее, тем больше, почти до боли в сердце, начинаешь любить эту обыкновенную землю. И если придется защищать свою страну, то где-то в глубине сердца я буду знать, что я защищаю и этот клочок земли, научивший меня видеть и понимать прекрасное, как бы невзрачно на вид оно ни было, — этот лесной задумчивый край, любовь к которому не забудется, как никогда не забывается первая любовь».

Эти строки были написаны летом 1938 года. Паустовский жил тогда в зеленом мещерском селе Солотче. Там у него гостили друзья — писатели Рувим Фраерман и Аркадий Гайдар.

Потом была война. На фронте под Киевом в 1941 году я встречался с Гайдаром, и он рассказывал мне, как в то довоенное лето они втроем — Гайдар, Паустовский и Фраерман — ходили удить окуней на дальнее озеро. Возвращаясь оттуда, они шли по узкой лесной тропинке к деревне Лысково.

— День был солнечный, знойный, — вспоминал Гайдар, — мы устали и присели отдохнуть под старой дуплистой сосной. Нам было очень хорошо. Я вынул из полевой сумки блокнот, вырвал листочек и написал на нем, сколько радости дает людям теплое лето, чистое небо, ясное солнце и верная дружба. Все трое мы подписались под этими словами, потом свернули листочек трубочкой и положили в пустую бутылку. Горлышко бутылки заткнули пробкой, пробку залепили смолой и опустили бутылку в дупло той старой сосны, под которой сидели.