Направо и налево - Йозеф Рот

Он узнал завлекающий отпор. Чешуйчатый панцирь ослабел. Его попытки стали настолько смелыми, что он дошел уже до стадии, когда забывал лицо, то есть индивидуальность женщины, и ощущал только близость другого пола. Тут его испугал шум. Мимо прошел принц в костюме рококо и вполголоса позвал его по имени. Пауль попросил девушку подождать и подошел к принцу. Это был Шандор Текели.

— Поздравляю вас с завоеванием! — сказал Текели.

— Мне тоже кажется, что она мила, — ответил Бернгейм. Он был немного нелюбезен, поскольку ему помешали и поскольку вчера Текели обещал ему, по-видимому, нечто другое и более важное.

— Мила она, естественно, тоже, — сказал Текели. — Не это главное. Вы ведь знаете, кто она.

— Понятия не имею!

— Бессмысленно отрицать, дорогой, дорогой друг. Вы прекрасно знаете, что это — фрейлейн Ирмгард Эндерс.

— Эндерс — химические заводы?

— Да! Возвращайтесь быстренько обратно.

Пауль поспешил вернуться.

Фрейлейн Эндерс ждала его. Но она не понимала перемены, которая явно произошла с этим мужчиной. Теперь, когда Пауль знал имя своей партнерши, он не смел и до руки ее дотронуться. И если раньше ему было совершенно безразлично ее лицо, теперь он считал самым важным узнать, как она выглядит.

— Ах, ты стал скучным, — с полным основанием сказала фрейлейн Эндерс. И собралась встать.

Пауль с трудом удержал ее. Еще раз благословил он Шандора Текели. И начал рассказывать. Он почел за лучшее двигать по крайней мере языком, если уж руки парализованы. Он чувствовал, что его жизнь зависит от этой девушки и что ни за что на свете он не должен показаться ей скучным. С уважением к химической индустрии, которое в мужчинах типа Пауля Бернгейма замещает всякую способность восприятия и определяет все ценности и масштабы, с уважением к химии, магическим, как ее формулы, великим, как вера праведников, как преданность истых монархистов императору и как почитание некоторыми народами мертвых, — с этим уважением начал теперь Пауль Бернгейм рассматривать фрейлейн Эндерс, развлекать ее и ухаживать за ней. Его ни на миг не оставлял страх, что эта задача окажется ему не по силам. Он не мог вновь обрести непосредственность, хотя страстно хотел этого, ибо она была по душе фрейлейн Эндерс. Однако он с дрожью метался между страхом оскорбить образ величия химии, который носил глубоко в сердце, и желанием так принизить его, чтобы вновь обрести необходимую свободу в обращении с дочерью великого человека.

Пауль заговорил о себе, о том, что он за человек (он ведь обладал достаточными литературными способностями, чтобы лгать), и стал описывать одно за другим свои и чужие переживания, пересказывать собственные и заимствованные шутки и анекдоты. На четверть часа воскрес прежний Пауль Бернгейм — обольститель, дилетант и знаток истории искусства. Голубизна его прежнего взора юношеских лет, которая несколько стерлась сделками времен инфляции, снова засветилась с такой силой, что фрейлейн Эндерс, несмотря на сумеречное освещение, должна была ее заметить. Он заострял истории такого рода, чтобы они, подобно подлинно-мифологическим любовным стрелам, могли поразить если не сердце девушки, то ее фантазию. Он так хорошо умел исподволь становиться героем этих историй, что даже его хвастовство приобретало физиономию скромности. Он был в ударе. Он не забывал сюжеты, которые доказывали его храбрость, перемежать с другими, в которых проявлялась его человеческая слабость, — с тем чтобы фрейлейн Эндерс, восхищаясь мужеством его деятельной силы, оценила бы и мужество его прямоты. Она не скучала в обществе Пауля Бернгейма. Заключив из его рассказов, что он обучался в Оксфорде, она тотчас и автоматически предположила его родство с английской аристократией — единственной, которая еще импонирует рыцарям химии. Когда она услышала простое имя «Пауль Бернгейм» — ведь он помедлил его назвать, — молодой человек показался ей несколько загадочным, что на молодую девушку действует еще сильнее, чем все английское и аристократическое. Хотя предполагалось, что ее отвезет домой один хороший друг семьи, она предпочла взять в провожатые Бернгейма. Ее автомобиль, ожидавший на углу улицы, и шофер с подчеркнутым благодаря технике профилем лакея древней породы привели Пауля в восторг, который способен извлечь из любителя прошедших столетий лишь вид чулочной подвязки. Он испытал головокружение, когда обнаружил в машине завернутую в шерстяное одеяло английскую борзую — собаку, которая пахла Оксфордом и английским газоном. С усилием переведя дух, он преодолел в последний момент избыток пиетета к общественному классу фрейлейн и чудесным образом нашел еще в себе достаточно силы и присутствия духа, чтобы едва за три минуты до отеля «Адлон» обвить рукой плечи девушки. Он вовремя вспомнил, что телесные прикосновения запоминаются лучше всего.

Так оно и было. Пауль Бернгейм стал первым мужчиной, который произвел впечатление на фрейлейн Ирмгард Эндерс. Двое домашних учителей, у которых когда-то — ей тогда было восемнадцать — в саду ее дома, в душные и возбуждающие летние дни вошло в обычай прерывать занятия проявлениями любовной нежности, вообще в счет не шли. Это были свои, домашние, чьи прикосновения, отделившись от их источников, совершались как бы самостоятельно и обнаруживали отдаленное сходство с оплачиваемыми услугами. Кроме них были безобидные приятели, теннисисты и пловцы, горнолыжники и любители отплясывать чарльстон. Однако этот молодой Пауль Бернгейм повидал мир, многое испытал, имел странную профессию, спросить о которой она сочла неуместным, знал удивительных людей и хорошее общество, говорил о лошадях и автомобилях, и лицо у него было симпатичное… Ирмгард нашла его симпатичным.

Она еще немного постояла в костюме перед зеркалом. Она себе нравилась. Ноги вовсе не дурны; ничего плохого не скажешь! Лодыжки слишком толстые, если сравнивать с икрами, но кажутся нежными, так как она была в брюках. Все остальное безукоризненно. Грудь немного высока. Зато плечи в меру крепкие, белые, волнующие, а обнаженные, в вечернем платье, заставляют почти забыть о высоком бюсте. Никаких признаков живота. Бедра выступают — возможно, из-за неумеренных занятий верховой ездой? Кисти рук широкие от теннисной ракетки, но длинные, и пальцы пропорциональны. Светлое лицо невзрачно, рот на ее вкус слишком мал, особенно при таких крупных зубах. Предательская складка под подбородком — это еще зачем? Ей же всего двадцать один. Появилась, должно быть, из-за отвратительной привычки низко опускать голову при чтении. Вообще не следовало бы читать.

Она хотела послезавтра, когда дядя Карл приедет за ней, намекнуть ему. Возможно, дяде знакомо это имя. Слава Богу, у нее больше нет родителей. Ее служанки Лиза, Инге и Герда пользовались куда меньшей свободой. Они ведь не могли распоряжаться автомобилем, шофером, собакой или поехать на маскарад. Вообще не были личностями. В то время как Ирмгард — как ненавидела она это имя во вкусе довоенного поколения! — была личностью, несмотря на это «Ирмгард»! Найти себе мужа она могла сама. У нее превосходный вкус. Она могла быть твердой, презирала сантименты, и даже если ее немного беспокоила почти нетронутая девственность, то Ирмгард знала, что этот недостаток больше свидетельствует о робости мужчин, чем о ее собственной.

Она мирно улеглась спать и видела один из снов своего поколения: в сером вытянутом спортивном автомобиле лучшей марки… ну и так далее. Как раз перед первыми домами какой-то деревни сновидение исчезло, и сон без образов и без помех продолжался до одиннадцати часов утра.

XIV

Вместо вторника, как ожидалось, дядя Ирмгард, господин Карл Эндерс приехал лишь в воскресенье. Когда его жена выразила сомнение относительно безопасности Ирмгард в Берлине, господин Эндерс сказал: «Ты не знаешь Ирмгард! Ты вообще живешь еще в своей эпохе! Ты не знаешь нынешней молодежи!» Он почитал прогресс, юность, все нововведения, «темп» и спорт. Он чувствовал себя в новой эпохе как дома и бережно сохранял свою молодость и здоровье только для того, чтобы пережить еще что-нибудь новенькое. Когда в одном из научно-популярных журналов, которые он выписывал и читал с тайным сладострастием, словно это были порнографические издания, он нашел предсказание полного солнечного затмения в Центральной Европе в конце третьего тысячелетия, то его потрясла невозможность прожить тысячу лет. И в самом деле, наблюдая за ним, трудно было понять, по какой причине такой человек не может быть бессмертным. На него работали инженеры и конторские служащие, химики и заводские мастера, кассиры и секретари, хотя он и сам целый день был занят, и сам любил деятельность и то, что можно было о ней рассказать. Он был усерден без цели. Философы всего мира, поэты и мыслители, изобретатели и первооткрыватели думали за него и снабжали его мозг необходимой пищей. Чтобы доставить ему удовольствие, летчики перелетали океан, любители рекордов совершали кругосветные путешествия на велосипедах, коньках и байдарках, исследователи пересекали ледяные пустыни, акробаты разбивали затылки при тройном сальто-мортале. Он с восторгом читал в конце каждого года статистику несчастных случаев и задавленных пешеходов считал виновными в собственной смерти. Медлить и не обладать присутствием духа означало для него совершать преступление против «темпа», который он весьма почитал. Сам он любил опаздывать, болтал лишнее, председательствовал на бесчисленных совещаниях, ездил из города в город, подолгу задерживался в музеях, собирал минералы, посещал концерты современной музыки, финансировал строительство жилых домов и служебных зданий, а также театры, в которых режиссеры совершали поразительные эксперименты. До войны был он одним из ревностных приверженцев кайзера Вильгельма II… Во время войны был сторонником аннексий — не столько по политическим убеждениям, сколько из склонности к катастрофам. После свержения монархии стал одним из тех демократических консерваторов, какие водятся только в Германии: они могут быть патриотами и космополитами, чувствовать себя польщенными обществом принца и посмеиваться над ним, признавать социализм и считать его утопией, строить рабочие поселки и увольнять рабочих, иметь добрых друзей среди евреев и занимать почетные должности в антисемитских организациях, голосовать за консервативную партию, даже избираться в качестве ее члена, и радоваться победе левых, отвергать большевизм и восхвалять русские Советы.