Да, та самая миледи - Юлия Галанина

Тем временем в командовании королевскими войсками произошли кое-какие изменения.

Гастон Орлеанский, зная, что его пост рвутся занять маршалы Шомберг и Бассомпьер и герцог Ангулемский, не горел желанием особо геройствовать при таком будущем и ведение военных действий ограничивал тщательным сохранением статус-кво и редкими разведочными операциями (в одной из которых и погиб мой бретер, так и не отработавший сто луидоров).

С другой стороны, именно бездействие Орлеанского и было главным предлогом для этих полководцев занять его пост.

Маршал Бассомпьер был отличный, легендарный воин, массу достоинств имел и знаменитый Шомберг, но кардинал не доверял ни тому, ни другому, больше склоняясь в сторону герцога Ангулемского.

Его доводы убедили короля, и герцог Ангулемский был назначен заместителем главнокомандующего. Но тут же обозначилась новая проблема: маршалы, оскорбленные таким предпочтением, могли вообще выйти из военной кампании. Тогда, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, линию осады разделили на три участка.

Герцог Ангулемский контролировал кусок от Домпьера до Периньи, его курировал сам король, чья ставка была то в Этре, то в Ла-Жарри.

Бассомпьеру достался участок Лале — Домпьер. За ним присматривал Гастон Орлеанский из ставки в Домпьере.

Шомберг отвечал за линию осады Периньи — Ангутен под зорким оком кардинала Ришелье, который сделал свою ставку в маленьком доме у Каменного моста, в дюнах.

Если раньше центром деятельности многочисленной армии агентов Его Высокопреосвященства был особняк на пересечении улиц Сент-Оноре и Добрых Детей, откуда расходились невидимые нити, управляющие действиями даже очень влиятельных людей во многих странах, то теперь все переместилось в простой дом среди дюн, не отягощенный особыми укреплениями. Сюда переместился источник энергии французского правительства, и весь тот поток людей и документов, что тек в Париж, изменил направление на Ла-Рошель.

Каким образом первый министр мог читать всю поступающую корреспонденцию, отсортировывать ее по важности, обдумывать многоплановые комбинации и политические ходы, принимать участие в руководстве ведением осады, ежедневно встречаться с королем, совершать по ночам выезды, невозможные днем, и при этом не сойти с ума, не знаю.

Записные придворные остроумцы не замедлили сострить на этот счет. По королевским войскам уже заходила шутка о том, что кардинал застал как-то днем господина д'Эпернона, задумчиво сидящего на камушке с молитвенником в руках, на что д'Эпернон сказал Ришелье: «Увы, Ваше Высокопреосвященство, волей-неволей приходится заниматься чужим ремеслом, раз другие занимаются нашим…».

В это время, как я уже вспоминала, любезно прождавший капитуляции Туара Бекингэм был отброшен от стен форта Сен-Мартен и в спешке покинул острова. Это были успехи военных.

К успехам тайных служб можно отнести несколько дел. В самой крепости отлично работала гвардия отца Жозефа — монахи-капуцины. Много их — ухаживающих за ранеными, исповедующих умирающих, поддерживающих моральный дух воюющих — было и в королевских войсках. Обычно отца Жозефа было не видно и не слышно, но без шума и помпы он организовывал работу так, что для него не было тайн ни на наших позициях, ни в осажденном городе.

Кроме того, несомненным успехом было задержание курьера герцога Бекингэма господина Монтегю.

При курьере были взяты бумаги, подтвердившие самые худшие опасения кардинала: Англия, уже не рассчитывая на собственные силы, вступила в тайный союз с Австрией, Испанией и Лотарингией. И объединились они, конечно же, не ради совместного выращивания цветов. Союз был направлен против Франции.

Кроме того, в ставке Бекингэма обнаружили документы, свидетельствующие о том, что госпожа де Шеврез была самым активным участником заговора. И не она одна.

Дела же внутри и вне страны обстояли таким образом, что сил у Франции одновременно заниматься внутренней смутой и внешней угрозой не было.

Ситуация складывалась преинтересная: с северо-запада Франции угрожал возлюбленный зеленоглазой французской королевы; с юга — ее родной брат; с северо-востока — дядюшка; с востока — гнездо Гизов и герцогов Лотарингских, из которого выпорхнул Клод Лотарингский, супруг очаровательной герцогини де Шеврез, ближайшей подруги королевы.

Жаль, что я не так близко знакома с нашим королем. Если бы мы дружили, то по старой дружбе я бы отделила от той дюжины анжуйского, что послала д'Артаньяну, бутылочку для Людовика Тринадцатого с тем, чтобы он налил рюмочку-другую супруге как-нибудь приятным вечером. Иногда политические проблемы легче решить семейным способом, но иногда и семейные дела требуют вмешательства политики.

Ведь еще не успела быльем порасти история, за которую головой поплатился Шале.

Некими персонами задумывалось так: короля — низложить, на его место возвести Гастона Орлеанского, королеву выдать замуж за нового короля, кардинала — на плаху. Всем хорошо, всеобщее ликование.

Тогда эту комбинацию удалось расстроить в стадии обсуждения. Того казнили, тому пригрозили, того удалили, того пожурили — и все затихло.

И вот снова заговор.

Я уже покидала Виллеруа, направляясь в Тур, когда меня прямо на дороге верхом нагнал мрачный, чернее грозовой тучи, Рошфор и завернул обратно карету.

Кардинал желал меня видеть сегодняшней же ночью в харчевне «Красная голубятня», что стояла на дороге, ведущей из Ла-Жарри в Буанар.

Вид Рошфора и срочность встречи с Его Высокопреосвященством говорили о том, что дела идут хуже некуда. Но как плохо они обстояли, я поняла, только встретившись с кардиналом.

Мы подъехали к «Красной голубятне» уже в темноте.

Всю дорогу ни я, ни Рошфор не проронили ни слова. Да и о чем говорить, когда и так все ясно. Это мы думали, что осаждаем Ла-Рошель, а оказывается, в осаде вся страна… Тысяча чертей и преисподняя!

Англия, Испания, Австрия, Лотарингия…

Лотарингия — это кусок пресловутого Испанского Пути, по которому через Италию от испанских Габсбургов германским Габсбургам идут дружеские презенты в виде военных подкреплений.

А франко-испанский союз, который был заключен этой весной, видимо, больше бумажный, чем реальный.

Что касается Англии, то даже выдача французской принцессы замуж за английского короля не сыграла никакой роли в потеплении отношений между странами…

…В общем зале харчевни пировал всякий разный люд — и местный, и пришлый. Рошфор провел меня на второй этаж, где мне уже была приготовлена комната. Как я ни старалась кутаться в плащ, появление женщины не осталось незамеченным среди посетителей «Красной голубятни». Если бы Рошфор дал мне хоть немного времени, я, конечно же, переоделась бы перед визитом к кардиналу в мужское платье. Ненавижу ненужный риск.

Женщина близ военных позиций всегда вызывает нездоровый ажиотаж, маркитантки и передвижные публичные дома не снимают напряжения.

Внизу, похоже, разгорелась драка, кто-то пытался подняться к нам, познакомиться с подвернувшейся дамой. Рошфор не вышел на шум, лишь привел все свои пистолеты в боевую готовность и приготовился стрелять в каждого, кто войдет. Постепенно драка утихла, его участие в ней не состоялось.

Рошфор убедился, что стало тихо, и спустился вниз, оставив мне один пистолет на всякий случай.

Я осталась одна в комнате и сняла плащ. Положила шляпу на стол, накрыла ею оружие. В черное окно скреблись ветви дерева. Луна по большей части была в облаках, появляясь из них ненадолго. С одной тусклой свечой в оловянном подсвечнике в комнате царил полумрак. Я сидела у стола, уронив голову на руки, и ждала.

Заскрипели ступеньки. Я успела поднять голову, встать и пригладить волосы. Сгибаясь, чтобы пройти в низкую дверь, в комнату вошел кардинал Ришелье.

— Добрый вечер, сударыня.

— Здравствуйте, сударь, рада Вас видеть.

— Послушайте, миледи, дело очень серьезное. Садитесь и поговорим.

Лицо у кардинала было очень усталым, про такие лица говорят: лежала печать тяжелых дум. Где тот молодой и энергичный епископ Люсонский, безоглядно верящий в свою звезду? Власть очень страшная вещь, она пожирает того, кто ею наделен. А если не может сожрать, то непременно обкусает… Только совершенно пустой человек способен безболезненно для своего внутреннего мира взвалить ее на себя. Безболезненно, потому что он, видя свое отражение, приукрашенное властью, в глазах других людей, начинает безоглядно верить им и считать себя тем, чем он не является. Лишь пустота способна раздуваться до бесконечности под славословия льстивого окружения: «Ах, великий…» Кроме того, дутая персона лучше других знает один секрет — как быть всем, оставаясь ничем: она легко и непринужденно выдает деяния других людей за свои собственные.

Умный человек знает себе меру, и эта мера, словно якорная Цепь корабль, удерживает ею. Но бремя власти от этого легче не становится. Ведь власть сродни болезни — она перерождает человека, отравленные ею цепляются за власть всю свою жизнь до последней минуты, а отлученные от власти гибнут, словно из них вынули стержень. Лишь изредка любовь способна одержать победу над властью, когда ради нее бросают троны и царства.