Паническая атака - Михаил Попов

Кажется, я уже устраивал мысленную возню на этом месте, и к никаким ощутимым результатам она не приводила, отбирая уйму сил. Все вспоминалась блоковская фраза, некогда мимолетно считанная: «…я хочу одного — быть вполне хорошим». То есть не гением из гениев, не познавшим «тоску всех стран и всех времен», а «хорошим». С видами, надо понимать, на Царствие Небесное. Когда мне становилось чуть менее худо и я был способен что-то внутренне взвешивать и прикидывать, я совершенно соглашался с Блоком, я тоже соглашался быть «вполне хорошим», мне не будет противно, если меня будут гладить по головке — «молодец, молодец», — как поощряемого пса. Бог с ними, со всеми этими прозрениями и ощущением, что можешь править миром, не надо, отрекаюсь, только устройте мне расставание с этой тройственной пыткой — с тревогой, страхом и тоской.

Неприятным открытием было то, что одного твоего согласия недостаточно. Вот ты уже пал, ползаешь на брюхе, а облегчения нет. Что еще надо сделать, от чего отказаться, что признать? От зловредно умствующих книжек? Да ради бога!

Двадцать лет назад мое медленное восстание с морального дна началось как раз с этой точки. Именно она была тогда нижним пунктом падения. Вернувшись из Москвы в свою деревню, я решил, что отныне стану другим человеком, хватит с меня уже «подвигов низости». У этого решения должен быть материальный эквивалент, и я обрадовался, его найдя. Верну в районную библиотеку все украденные оттуда за прежние годы книги! Большого вреда я народному просвещению, если говорить честно, не нанес. Даже скорее наоборот. На шмуцтитуле гамсуновского двухтомника, который я переместил с общественной полки на свою личную, было химическим карандашом написано: «Шыза». Белорусский обыватель, по ошибке цапнувший чернокожую книгу, безошибочно почуял опасность и вред, исходящий от бредней голодного норвежца, и на всякий случай предупреждал об этом идущего следом читателя. Народная цензура, основанная на здоровой мозговой брезгливости, твердо противостояла всякой инородной зауми на более дальних подступах, чем цензура официальная. И я своим избирательным воровством парадоксальным образом служил сохранению чистоты и правильности провинциальных нравов. Но эти фарисейские аргументы спалил внутренний пожар осознаваемой вины. Интересно, что вернуть украденное оказалось труднее, нежели украсть. Помнится, за все те пять лет, что я таскал к себе в нору греческих классиков, Фолкнеров и кафок, у меня не было ни одной, даже крохотной, заминки. Кроме хороших книг, я получал еще и порцию адреналина в кровь, даже не зная о существовании этого фермента. Я проносил печатный наркотик, как нынешние афганские курьеры, в животе, втянув его насколько это было возможно и обхватив сверху брючным ремнем. За раз помещалось до четырех томов приличной толщины. На обратном, честном маршруте я был однажды разоблачен, прямо в читальном зале. Меня окунули в шумный позор по уши: сначала мне казалось, что я разуплотнюсь тут же, на месте, от стыда. Меня, оказывается, знали, знали мою маму — «такой уважаемый человек», «стыд, стыд-то какой! А еще в Москве учится!». Мои убогие попытки объяснить, как обстоит дело на самом деле, вызвали такие гримасы и стоны сквозь нос, что я вылетел оттуда даже не красный, а черный, истерично клянясь себе больше никогда не открывать крышку ни одной книги. Но позднее выяснилось, что мука пережитой несправедливости со временем переплавилась в лекарство.

Кардиологические, остеохондрозные, голодательные книжки плюс брошюры о вегетососудистой дистонии, гипертонии, гастрите, сочинения о том, как сохранить молодость до самой смерти, сочинения Амосова, книги о правильном и нетрадиционном питании, сочинение о пиявках, помогающих при огромном количестве болезней и, как это ни странно, при похмелье — достаточно выпустить из себя шестьсот граммов крови — и запой задавлен; ксерокс обстоятельного сочинения о психологических типах в гомеопатии — на этом пути я съел всего две-три сотни шариков, и не надо бы мне делать никаких выводов. Четыре группы крови — очень поучительное чтение с картами и историческими примерами. Почему-то я люблю не те продукты, что мне полезны, и не те, что должны мне вредить, а по отношению ко мне нейтральные. Су-джок терапия — одно время мои ладони были истыканы так, будто я тискал ежиху. Помогло? А кто его знает! Но как верить в метод, который не спас даже Ким Ир Сена? Да, еще моча. Знаю, что Герка Караваев пьет и очень доволен, но я не смог себя преодолеть. Уринотерапия у меня в запасе, но это не греет душу.

И вот кто я после всего этого?

Крупный, седеющий мужчина с первой группой крови положительного резуса, с двадцатью фунтами лишнего веса и без восьми нужных зубов. С немного увеличенной печенью, слегка опущенной правой почкой, мелкими конкрементами в желчном пузыре. Слабовыраженной эрозией в луковице двенадцатиперстной кишки. С чуть утолщенной межжелудочковой перегородкой в сердце и умеренно повышенным диастолическим давлением, застарелым, но почти не беспокоящим простатитом. Что еще? Зрение все еще единица. Одышка? Только в непосредственной близости к оргазму.

И я отошел от книжной полки. И даже ушел от нее в душ. Стоя под струей холодной воды (с сантехниками мне так и не удалось встретиться), я вдруг бурно понял: тело! Все собранные мною тома и томики имеют отношение к телу, в основном к телу. Даже то, что касается нервной системы, рассматривает нервы как особый род сильно вытянутого чувствительного мяса, по которому в крайнем случае можно даже прогнать заряд электрического тока, например при депрессии.

Я больно вытерся жестким, свежим полотенцем, как будто успел уже проникнуться неприязнью к своей телесной оболочке. Глупое бытовое манихейство. Тело не виновато в том, что конечно и страдает.

Подойдя опять к медицинской своей библиотечке, я поглядел на нее снисходительно. В самом деле. Кроме этой полки, у меня есть еще пятьдесят три, и там все о душе и даже кое-что о духе. Вон они стройно толпятся. И есть еще целая пирамида книг за спиной, книг, еще только поджидающих, когда для них закажут еще один стеллаж. Повредившись умом, я остановился посреди процесса устройства нормальной библиотеки. Символом этой недовершенности был двухтомник Шопенгауэра. Первый том стоял на полке, а второй торчал в боку пирамиды, и у меня не было сил их воссоединить. Пятьсот страниц безнадеги там, пятьсот здесь, и я между ними. Вот уже полгода.

«Но отчего бы тебе, дорогой, не взять просто в руки Евангелие и не открыть его?» — спросил трезвый, скучный голос с заранее переваренными возражениями в нем. Бог, конечно, есть. Только почему же тогда этот факт во мне никак не сказывается? Отдельно есть знание, что Бог есть, и отдельно — отчаяние. Смешно же думать, что у меня, ничтожного, могут быть силы и способы противостоять Его внушению. Не внушать Он не может, Ему не может быть наплевать даже на такого ничтожного, как я, имеющего всего одно достоинство — не пьет мочу. Чем, какой частью тела или сознания я так мучительно страдаю, если все во мне создано Им, всеблагим?! Гниет свободная моя воля? Да не хочу я никакой свободной воли и ни секунды не желаю ни против чего небесного упорствовать. Стопроцентно и с радостью признаю: тварь и раб! И не в первый раз признаю. От всех извилин и оригинальностей характера отказываюсь, только пусть больше так не болит! Но ведь даже если стану теперь на колени и буду двадцать часов биться головой об паркет и кричать «верю!», ни легче, ни светлее не станет.

А ты пробовал?

Я встал на колени. Ой, как худо!

Пришлось повалиться на бок. В привычной позе зародыша. Толстые колени подпирают сложенные вместе локти, кулаки подпирают подбородок. Что-то упирается в затылок, но это ничего. В этом положении полегче, а правым глазом можно даже видеть. Но лучше закрыть и его. И попытаться не думать.

В «Откровениях странника своему духовному отцу» всерьез рассуждается, что молитва должна быть непрерывной, если не спишь. Идешь — молишься, сидишь — молишься, ешь — тем более. Молитва — тоже суета. Мой способ лучше, надо или так расслабиться, или так сконцентрироваться, чтобы мышление прекратилось… ненадолго, судя по всему, это возможно. Только не попадаю ли я таким образом в выгребную яму нирваны? Вот они опять, мысли, — и завыла моя выя!

Но вставать я не спешил, микроскопически пошевеливался, пытаясь встроиться обратно в только что неловким внутренним движением потерянный паз, где мне было терпимо.

Есть мысли — значит, страдаю. Декарт, конечно, не прав. Нельзя сказать: если мыслю, значит, существую. В «если мыслю» грамматически уже заключен факт существования кого-то, некое существование признано, до обоснования. Ну и черт с ним, с Декартом! Меня сейчас больше волнует другое: неужто права великая культура великой моей родины! Жить — значит страдать? Только если страдаешь, живешь? Следует ли из этого, что все находящиеся в состоянии радости или получения удовольствия — мерзавцы, если не мертвецы? И всякая ли мысль должна причинять страдание? Ведь ежели да, то всякий глубоко и честно задумавшийся проваливается в страдание и должен кончать с собой просто от сознания, что оно, страдание, безысходно и бесконечно. И не кончающие с собой просто безмозглые существа. Но нет, есть же люди, способные одновременно и к углубленному размышлению, и несамоубийству.