Критическая теория - Александр Викторович Марков

Главной причиной подъема левых во Франции, как я уже сказал, стал глубокий политический кризис, связанный с Алжирской войной, апофеозом которого стали студенческие волнения мая 1968 года, поддержанные интеллектуалами. А через несколько месяцев, в августе 1968 года, произошло окончательное размежевание французских интеллектуалов с СССР: узнав о танках на улицах Праги, они испугались, что танки могут дойти и до Парижа, а в советском опыте они видели государственный капитализм и за это критиковали его. При этом проницательнее всех новую ситуацию объяснили не французы, а Маркузе, который охарактеризовал поражение протестов в Праге как «превентивную контрреволюцию». Современная бюрократия, согласно Маркузе, может в том числе имитировать революционный язык, например говорить о «радикализме», в смысле радикального неприятия революции, или о «пролетариате», имея в виду лояльных граждан, не любивших молодежь, и тем самым блокировать революцию. Поэтому пражские студенты должны были, считал Маркузе, объединяться с другими угнетенными, например сельской молодежью, чтобы сорвать «превентивную контрреволюцию».

Ту же роль, что в США и Британии сыграл постпозитивизм, во Франции сыграли историки науки, такие как Александр Койре (Койранский) и Гастон Башляр, учитель Луи Альтюссера и создатель теории эпистемологического разрыва. Согласно Башляру, наука никогда не является продолжением повседневного опыта, даже самого критичного в бытовом смысле, но всегда выстраивает себя не такой как повседневный опыт, как концепты, никогда не сводимые к повседневному опыту. Но также наука противостоит повседневному опыту не только содержательно (концепты, а не опыт), но качественно – если бытовой опыт всегда связный, мы можем, опираясь на одни умения, достичь других, то в науке мы всякий раз должны ставить эксперимент, предпринять рискованное умозаключение, чтобы связать один концепт с другим, но при этом сами концепты должны быть связаны, потому что один концепт не имеет никакого смысла без другого. Башляра дополнил тоже важный для Альтюссера Жорж Кангилем, один из учителей Делеза, утверждавший, что эпистемологических разрывов всегда несколько, они соперничают друг с другом и мешают друг другу. Например, ньютоновская космология была настоящим разрывом с предыдущей наукой, но она косвенно помешала осознать развитие форм живого, и теория эволюции была создана только двумя веками позже.

Альтюссер применил термин «эпистемологический разрыв», чтобы обозначить отход Маркса от гегелевских метафор и использование им структурного функционализма в изучении экономики и общества, когда размытые метафоры, вроде «развитие», «проявление», «снятие», были заменены моделирующими словами, вроде «производительные силы», «базис и надстройка». Здесь Альтюссер выступил как структуралист, для которого действие структур гораздо важнее различных эмоциональных режимов существования. Но коллеги раскритиковали такой структурализм, считая, что в результате в нем появляется телеология, представление, что Маркс должен был прийти только к узконаучным задачам и что философия Гегеля как бы реализовала в Марксе свою подлинную цель. Поэтому позднее Альтюссер говорил, что скорее нужно говорить о выходе Маркса к новым проблемам, чем об изменении метода, – так Альтюссер принял тезис своих коллег Барта и Фуко о «смерти автора», что нет уже такой инстанции как автор, делающей смысл все более целесообразным: автор – это только один из персонажей, который создается в ходе практик смысла.

Понятие «сверхдетерминация», которое ввел Альтюссер в статье «Противоречие и сверхдетерминация» (1962), означает обратное влияние надстройки на базис, иначе говоря, внеэкономические причины революционных событий. Альтюссер стремился понять, как произошли социалистические революции не в развитых индустриальных обществах, где, по Марксу, для этого есть все предпосылки, а в аграрных, недостаточно индустриализованных, как на его памяти в Китае, Вьетнаме или Лаосе, а с другой стороны, почему социалистическая революция, если она разрешила прежние противоречия, связанные с эксплуатацией, не снесла все последствия этих противоречий, например в советском государстве возродились и бюрократия, и мещанство, с которым так боролся Маяковский.

Альтюссер рассуждал так: если Гегель мыслил противоречие отчасти религиозно, как имеющее какой-то смысл и целевую форму, что оно будет как-то духовно преодолено, то для Маркса преодоление противоречия – отнюдь не результат свойств противоречия. Наоборот, только из преодоления противоречия, из уже состоявшегося снятия, видно, чем на самом деле было противоречие, и тем самым преодоление противоречия сверхдетерминирует содержание этого противоречия – например, что по-настоящему вреден не сам факт эксплуатации, а конфликтность и происходящий из нее запрос на насилие, неотделимое от эксплуатации. Исходя из радикального настоящего, мы и видим, что на самом деле происходило там, где, как казалось прежде, была просто история интересов и частных конфликтов. Здесь Альтюссер совпадал с той линией Франкфуртской школы, которая представлена известным памфлетом Адорно «Жаргон подлинности» (1964, рус. пер. 2011), в котором он критикует философскую мысль символизма и (пост)феноменологии, от Рильке до Хайдеггера, за создание ключевых слов, вроде «подлинность», которые и оставляют нас наедине с интересами различных групп и пестуют в нас наш собственный интерес, в результате в такой философии любое социальное действие оказывается капризным.

Итак, Альтюссер стал учителем всех французских левых, и главная его идея – тотальность действий идеологии в капиталистическом мире. Согласно Альтюссеру, идеология никогда не объявляет себя, никогда не говорит «Я идеология», «Сейчас я буду пропагандировать капиталистический образ жизни», то есть, конечно, такая пропаганда есть, но как некоторый вызов, китч, но не как эффект самой идеологии. А сама идеология действует обходными путями, через, казалось бы, нейтральные институты, такие как то же самое наблюдение, которое всегда идеологически окрашивается как наделяющее одних властью, а других – подчинением. Поэтому Альтюссер разводил пропаганду, которая всегда говорит от первого лица, агитирует, призывает, и идеологию, которая как бы существует в третьем лице, как некоторый всепроникающий аппарат надзора и подчинения, выученной беспомощности; «Все в нашей Франции хорошо».

Идеология, согласно Альтюссеру, не обращается к человеку, а «окликает» его, наподобие того, как при звуках «пожар» все относят это к себе, хотя этот призыв относится ко всем. Последователи Альтюссера потом постоянно уточняли этот грамматический аспект: Деррида, Рансьер, Бадью и многие другие говорили, что здесь бывают более сложные конфигурации: например угнетение вполне обращается к отдельному человеку, но потому, что человек уже признал свое бессилие перед обстоятельствами благодаря какой-то хитрой и остановившейся на себе грамматической конструкции, вроде «ну что я могу». Альтюссер также называл себя сциентистом и анти-гуманистом, он считал, что «гуманизм» левых, при всей благонамеренности, приводит к превращению коммунистов просто в одну из парламентских партий, поддерживающих существующий порядок, и партийные интересы оказываются тогда выше научной истины.

Лидером гуманистов был Роже Гароди, очень странный человек, он выиграл в 1962 году у Делеза, которого поддерживал Фуко, борьбу за место декана