Маленький оборвыш - Джеймс Гринвуд

— Извините, сэр, — сказал я, — в этом доме живут мистер Берни и мистер Айк, мне бы нужно…

— Какие там еще Берни! — Выдумал стучаться по ночам! Лень мне только сойти, а то я бы задал тебе!

С этими нелюбезными словами он захлопнул окно. Что мне было делать? стучаться во все дома было неудобно, уйти — значило бросить шиллинг. Конечно я один виноват в потере моих денег, и они, рассердившиеся на мою неблагодарность, поспешат возвратить мне их, как только узнают, в чем дело. Всего лучше подождать здесь до утра и подстеречь молодых джентльменов, когда они выйдут на улицу.

К счастью, прямо против того дома, где, как я думал, жили мистер Берни и мистер Айк, была довольна глубокая подворотня и я устроился в ней, как можно удобнее. Я провел всю ночь то засыпая на несколько минут, то опять просыпаясь, пока в семь часов утра лавочник, во владениях которого я расположился, не отворил свою дверь и не прогнал меня.

Я однако держался тут же поблизости и часов в девять увидел, что из дома, замеченного мной, вышло двое молодых людей с черными мешками в руках. Они были одеты совсем не так щегольски, как вчерашние джентльмены; их длиннополые сюртуки казались очень поношенными, а фуражки сильно засаленными. Тем не менее я сразу узнал в них мистера Берни и мистера Айка.

— Извините, сэр, — сказал я, обращаясь к первому из них, я оставил свой шиллинг в кармане тех панталон… Отдайте мне его пожалуйста.

— Что такое? Какой шиллинг? Какие панталоны?

— Да те, что я вам вчера продал вместе с курткой и всем остальным. Вернитесь домой, посмотрите!

— Что он такое болтает? — с изумлением спросил мистер Берни. — Вы знаете этого мальчика, Уилкинс? — обратился он к своему товарищу.

— В первый раз вижу.

— Вы ошиблись, голубчик, — ласково сказал мне Берни. — Как зовут того господина, которого вы ищете?

— Одного звали Берни, другого Айк. Разве же это не мистер Айк.

— Нет, дружок, меня зовут не Айк, и Уильям Уилкинс, — отвечал мистер Айк. — Неужели же вы скажете, что не вы купили у меня платье из работного дома, что не вы живете в этом доме, в комнате, набитой старым платьем? — с отчаяньем вскричал я.

— Конечно не мы, чего ты к нам привязался!

— Неправда, вы, постойте, вон идет полицейский, я сейчас позову его.

Увидев полицейского, знакомые мои видимо смутились и двинулись вперед быстрыми шагами.

— Отдайте мне мой шиллинг! — кричал я, догоняя их, — отдайте, не то я закричу, что вы воры.

— Экий гадкий попрошайка! — побледнев от гнева, вскричал мистер Айк; — на тебе два пенса и убирайся прочь!

— Я не уберусь, вы мне дайте весь мой шиллинг, не то я пожалуюсь полиции, — отвечал я.

— На что же ты пожалуешься? — спросил Берни.

— А на то, что вы взяли у меня деньги, когда покупали мое платье из работного дома!

— Из работного дома? Молодец! Так это ты бежал из работного дома и продал свое платье? Хорошо! Теперь я сам сведу тебя в полицию за такие проделки!

С этими словами он схватил меня за ворот куртки и потащил на встречу к полицейскому. Положение мое было отчаянное. Я сделал усилие, вырвался из рук Берни (он держал меня некрепко) и пустился со всех ног бежать прочь. Бегство стоило мне моей шапки. Когда я вырвался из рук Берни, она свалилась на землю, и, торопливо оглянувшись, чтобы посмотреть, не гонятся ли за мной, я увидел, как бессовестный еврей поднял ее и спрятал в свой мешок.

Я отбежал далеко от Сафрон-Гилля и, убедившись, что никто не преследует меня, остановился обдумать свое положение. Трудно представить себе мальчика несчастнее меня в эту минуту. Всего два пенса в кармане, да на два пенса лохмотьев вместо платья и — ничего больше! Ни одного друга, никого в целом мире, кто позаботился бы обо мне, помог бы мне! Впрочем, это полное одиночество было отчасти полезно мне. Я чувствовал, что обо мне некому подумать, что я должен заботиться сам о себе, и это поддерживало мое мужество. Пробираясь самой ближайшей дорогой, я вышел к Ковент-Гардену. Там на свои два пенса я выпил кофе с булкой в знакомой кофейне и затем отправился на базар. Меня все еще не оставляла надежда найти прежних товарищей, кроме того я искал себе работы. Но напрасно ходил я взад и вперед между лавками, ни Рипстона, ни Моульди нигде не было видно. Встретившиеся мне знакомые мальчики сказали, что они уж с самого Рождества не ходят на базар, и что никто не знает, куда они делись. Найти работу мне также не посчастливилось. Хотя я сильно вырос во время болезни и был одет не так, как прежде, все продавцы сразу узнавали меня:

— Опять ты явился, мазурик! Проваливай, проваливай дальше! — говорили они, завидев меня — убирайся прочь со своей тюремной стрижкой.

Все попрекали меня моей стриженой головой, и так как у меня не было шапки, то она всем бросалась в глаза. Мне не удалось заработать ни полпенни. Снегу в этот день не было, но зато был сильный мороз и ветер.

С утра я решился не заниматься воровством, даже тем невинным воровством, которым промышляли мои прежние товарищи. Решение это было принято за чашкой горячего кофе, но когда я прослонялся по рынку целый день, ничего не евши, оно значительно поколебалось. Наконец совсем стемнело, лавочники начали зажигать огни, голод заставил замолкнуть мою совесть: я решил еще раз обойти базар и не вернуться с пустыми руками.

Две минуты спустя я бежал к Друри-лейн с великолепным ананасом в кармане. Ананасы в то время были очень дороги. Я слышал, как лавочник, которому принадлежал плод, похищенный мной, говорил одному покупателю, указывая на него и на полдюжины других; «Эти все по полгинеи штука, сэр!» Такой цены мне, конечно, никто не даст; по правде сказать, если бы я не слышал слов лавочника, я бы оценил свой ананас в два, много в четыре пенса, теперь же я решился не уступить дешевле двух шиллингов. По дороге к старому Баджи Симмонсу, всегда покупавшему краденые вещи у меня и у товарищей, я уже решил, как истрачу десять пенсов: на шесть поужинаю, а за четыре пристроюсь куда-нибудь на ночь. Намучившись в прошлую ночь, я чувствовал почти такую же потребность в хорошей постели, как и в еде.

Баджи Симмонс занимал комнату в квартире одного сапожника; пускавшего проходить к нему через свою лавку. Подойдя ближе, я с радостью заметил, что в лавке сапожника светится огонь, и что поверх желтой занавесочки окна виднеется его рука, продергивающая дратву! Сапожник хорошо знал меня, и потому я смело постучался. Он отворил мне дверь; я сразу заметил, что он узнал меня, и меня удивило, что он говорит со мной точно с незнакомым.

— Что тебе нужно, мальчик? — спросил он.

— Да ничего, позвольте только пройти к Баджи.

— Баджи Симмонс не живет здесь. Да и тебе лучше убираться подальше, а то опять станет ходить сюда полиция. Я уж думал, что никого из вашей шайки не увижу.

— Куда же это переехал Баджи? — с беспокойством спросил я — пожалуйста, скажите, мне нужно его видеть!

— Никуда он не переехал, он просто в тюрьме, — отвечал сапожник, тревожно оглядываясь по сторонам. — Иди, иди прочь! — прибавил он, выталкивая меня за дверь — за мной следят, смотрят, с кем я знакомство вожу, иди.

— Да вы посмотрите, может быть, и вы купите вместо Баджи, — просил я, начиная вытаскивать ананас им кармана — я вам уступлю дешево, за шиллинг, за девять пенсов!

— Оставь, оставь, положи его назад! — закричал сапожник, дрожа от волнения и своими грязными руками втискивая ананас обратно в мой карман. — Уйди, говорят тебе, не то я сейчас перережу тебе горло.

С этими словами он схватил со своей скамьи острый, блестящий нож и бросился на меня с таким гневом, что я, боясь за свою жизнь, убежал со всех ног подальше от него.

Все было против меня! Кроме Баджи Симмонса, я не помнил адреса ни одного из знакомых мне покупщиков. Что мне теперь делать с этим противным ананасом? Лучше бы вместо него я стащил две-три груши или два-три апельсина: я мог бы продать их прохожим, а с ананасом куда мне сунуться? Начни я его предлагать всем встречным, так, пожалуй, придется посидеть там же, где теперь Баджи Симмонс. Что же мне делать? Остается одно: самому съесть ананас. Я никогда не едал этого фрукта и теперь охотно променял бы его на добрый кусок черного хлеба, но мне не оставалось выбора и потому я, дойдя до Бедфорда, остановился на площади, загроможденной разными экипажами и телегами, влез в одну телегу и, притаившись там, съел весь ананас до самого стержня. Последствия этого дорогого ужина оказались самые неприятные. У меня так сильно разболелся живот, что я просто не мог шевельнуться. Я просидел в телеге до половины ночи, но тут руки и ноги мои до того разболелись от холода, что я должен был вылезть вон и начать растирать их. К счастью, я заметил в углу площади кучу навоза, от которого валил густой пар. Я тотчас направился туда и очень удобно провел в теплом навозе все время до рассвета.