Происхождение - Ирвинг Стоун

Светлокожий, с серыми глазами, мягкий по натуре, он совершенно преображался, ухаживая за больным или раненым в своем лазарете – будь то офицер или любой другой член экипажа. Известно было, что однажды он накричал на пациента:

– Вы хотите умереть, идиот вы эдакий! А я вам этого не позволю! Подумайте-ка лучше, что станет с моей репутацией. Черт меня подери, но я намерен сохранить вам жизнь, нравится вам это или нет!

К больным он был "беспощаден" и не выпускал из лазарета матроса до тех пор, пока не убеждался, что тот в состоянии будет взобраться на верхушку грот-мачты.

По какой-то необъяснимой причине главным хирургом на "Бигль" во время второй экспедиции Адмиралтейство назначило доктора Роберта Дж. Маккормика. Бенджамин Байно стал его помощником. К такому повороту событий он отнесся философски.

– Все это лишь вопрос времени, – заметил Байно. – Я уважаю Маккормика. Человек он знающий, к команде относится заботливо. Единственный пациент, которому он ничем не может помочь, – он сам. Маккормик ненавидит тропики и жару. Они делают его больным – физически ли, умственно, не знаю. Адмиралтейство осведомлено о том, что его уже дважды приходилось возвращать домой из Вест-Индии. И зачем только им понадобилось снова подвергать его столь неприятным испытаниям?

Затем капитан Фицрой подвел Чарлза к тому месту на верхней палубе, где предстояло закрепить ялик и два двадцативосьмифутовых вельбота, которые должны были опускаться в сторону кормы. После этого он показал его каюту на полуюте, за рулевым колесом с надписью: "АНГЛИЯ ЖДЕТ, ЧТО КАЖДЫЙ ИЗ ВАС ВЫПОЛНИТ СВОЙ ДОЛГ!".

– Преимущество вашей каюты, – пояснил Фицрой, – в том, что вы попадаете туда прямо с верхней палубы. У вас, как и у меня, три окна в потолке, но моя каюта на нижней палубе, на уровне ватерлинии. Единственное неудобство для вас, что каюта расположена в кормовой части, где больше ощущается качка. Но вы к этому привыкнете.

– Как все моряки?

– Честно говоря, не все. Даже наш неустрашимый Уикем и тот страдает от морской болезни на более маленьких судах.

Открыв дверь каюты, Дарвин застыл на месте от изумления, потом стал измерять ее шагами в длину и ширину.

Последняя составляла немногим более одиннадцати футов. Часть площади при этом занимали пока что пустые книжные шкафы, полки для инструмента и выдвижные ящики. В центре каюты размечено было место для чертежного стола шесть с половиной на четыре с половиной фута.

– Выходит, с боков остается всего по два фута! – воскликнул Чарлз.

– В более широкой части – три фута, в узкой – два, – отвечал Фицрой. Для ходьбы можете рассчитывать на два фута вокруг стола. Ваш гамак мы подвесим вот в этом углу, поближе к выдвижным ящикам. Стоке, который будет проводить за столом большую часть дня, повесит свой гамак наискосок от вашего. Вы оба будете спать над столом, зато над головой у вас – целых два фута высоты до верхней палубы. За столом должен работать еще один человек мичман Филип Кинг. Могу себе представить, что для сухопутного человека помещение кажется тесноватым.

Чарлз выдавил из себя:

– Постараюсь использовать его в полной мере.

– Так я и думал. Мне, правда, предлагали судно побольше, но я выбрал это, так как на опыте убедился в его исключительных качествах и надежности при самых коварных штормах. Размер – это далеко не все. Надежность корабля зависит прежде всего от основательнссти конструкции, знаний офицеров и мастерства экипажа. Ну, вы все еще не раздумали с нами плыть?

– Нет, капитан. Мое отношение к плаванию подобно морскому приливу, только прибывает он не сразу, а небольшими волнами, – это мои сомнения и надежды, которые постоянно сменяют друг друга. Прошу извинить мне столь вымученное сравнение.

На худощавом темном лице капитана Фицроя появилась дружелюбная улыбка.

– Пойдемте знакомиться с остальными нашими офицерами. Они, быть может, и не подходят для королевского двора, но люди все славные…

По прибытии в Лондон он нанес визит своему дальнему родственнику модному в аристократических кругах врачу Генри Холланду, жившему на Брук-стрит. Справившись из вежливости о новостях с момента их последней встречи за чаем в Мэр-Холле, тот, казалось, потерял всякий интерес к Чарлзу, предпочитая рассказывать о самом себе.

– Семья еще ничего не знает об этом, но я усиленно ухаживаю за дочерью Сидни Смита, нашего остроумного и блестящего богослова. И я ей как будто нравлюсь.

– Но, спрашивается, любите ли вы ее? – откликнулся Чарлз.

– Не знаю… во всяком случае пока. Любовь в тридцать четыре года – в этом возрасте я женился в первый раз – отличается от любви в сорок два, когда у меня на руках четверо детей и прошел всего год, как я потерял жену.

– Понимаю.

– А поняли ли вы, когда мы виделись в Мэр-Холле, что я был без ума от Шарлотты Веджвуд? Я сказал ей, что у меня самые серьезные намерения. Она ответила, что уважает меня, что я ей нравлюсь, прибавив, что из меня, по ее мнению, получится заботливый муж. "Но, – закончила она, – я не смогу полюбить вас, как это ни печально".

Однажды после полудня в дверь квартиры кто-то постучал.

– Мистер Чарлз Дарвин?

– Он самый.

– Меня послал к вам капитан Фицрой. Отплытие "Бигля" снова переносится. На этот раз на четвертое ноября.

Чарлз застонал.

– Я тоже, как и вы, ненавижу ждать. Кстати, давайте познакомимся: Огаст Эрл, художник, нанят капитаном Фицроем, чтобы запечатлеть наше кругосветное плавание.

– О, я так и думал, что вы художник. Вы чем-то на него похожи. Заходите. Хозяйка как раз собирается подавать чай.

– С удовольствием. Вместо визитки я принес вам гранки своей новой книги.

Чарлз прочитал заголовок: "Описание девятимесячного пребывания в Новой Зеландии". Ему достаточно было перелистать несколько страниц, чтобы убедиться, что пишет Эрл хорошо. Проглядывая книгу, Чарлз одновременно украдкой изучал лицо художника, его фигуру. Хотя Эрлу и было уже тридцать восемь, гладко выбритая кожа его лица оставалась по-мальчишески чистой и свежей, без единой морщинки, а брови – густыми и черными. На нем были широкие свободные матросские брюки, мятая белая рубаха (жилетки он не носил), стоптанные башмаки, небрежно повязанный черный галстук и круглая широкополая матросская шляпа.

И отец и брат Эрла были профессиональными художниками, прошедшими школу Королевской академии. Огаст, можно сказать, родился прямо в мастерской. Он не хотел заниматься ничем иным, кроме живописи, и свои первые работы, всем на удивление, выставил в академии в возрасте тринадцати лет. Со времени окончания наполеоновских войн он много путешествовал, добираясь до таких отдаленных мест, как Австралия, Карфаген, земли берберов в Северной Африке, Чили, Индия, где его привлекали не только экзотические ландшафты, но и жизнь, хозяйство и войны примитивных племен. Аборигены, которые охотно принимали его, немало потешались при виде взрослого человека, размазывающего краски по куску дерева или холста.