Чужая боль - Борис Изюмский

…Стрелки будильника показывали начало двенадцатого, когда возбужденная впечатлениями и ходьбой девочка возвратилась с отцом домой.

— Мама, почему у парикмахерши пальцы пахнут вишневым вареньем!

— Ну вот, не успела порог переступить, уже вопросы задаешь. А почему ты — непоседа! Садись лучше, нарисуй что-нибудь.

Девочка устраивается за небольшим столом, низко пригнув голову к листу тетради. Миролюбивое тиканье часов вдруг нарушается громким горьким всхлипом.

— Что ты, доченька! — с тревогой спрашивает мать.

— Ничего у меня не получается, ничего у меня не получается, не получается, не умею рисовать!!

— Ну что ты, деточка! Ведь ты хорошо нарисовала домик!

— Это вовсе не домик, а собачка! — Слезы закапали из глаз Леночки.

— Ну, собачка, так собачка. Зато у тебя хорошо получился грибок!

— Это лодочка! — разрыдалась она.

Наконец, успокоившись, соглашается лечь спать. Задергиваются шторы, в комнате наступает приятный полумрак, и так хорошо лежать в постели, а рядом мама. Тихим шепотом рассказывает она о богатырях в степи.

— Степь, степь без края, — убаюкивает голос мамы. — Небо голубое-голубое. Тихо. Только легкий ветер колышет пожелтевшие травы да высоко парит какая-то птица.

Мать останавливается, не зная, о чем дальше рассказывать. Смотрит на дочку: разметались ее кудри, плотно слиплись ресницы. Чтобы проверить, спит ли, тихо спрашивает:

— Ну что ты увидела, милая!

— Суслик в норку побежал, — чуть слышно отвечает девочка. — А почему он серень… — Она так и не успела досказать слово, уснула, прижавшись щекой к руке матери.

Объяснение в любви

Мне исполнилось тринадцать лет, когда я перешел в шестой класс.

Класс наш был многолюдным, великовозрастным. На последней парте сидел, кажется уже третий год, Гавриленко — парень с пробивающимися над верхней губой усиками и нагловатыми глазами. На переменах он любил пугать Лукерью Ивановну, работавшую уборщицей, наверно, от «сотворения» школы.

Бывало, подойдет к Лукерье Ивановне и обреченно говорит:

— Буду биться головой о дверь!

— Бейся, бейся, голова-то у тебя для другого негожа! — с сердцем отвечает женщина.

Гавриленко чуть выдвигает вперед крепкую черноволосую голову, берет разгон, подбегая к двери, делает вид, что головой, как тараном, бьет в дверь, а сам незаметно коленкой наносит сильный удар. И снова удар. Лукерья Ивановна не выдерживает и спешит спасать непутевую голову.

…Шел урок русского языка. Гавриленко, тупо уставившись в пол у доски, бормотал нехотя:

— Причастия действительные и страдательные… Умолкал и вновь нудно, бессмысленно тянул:

— Действительно страдательные причастия…

Учительница Ольга Ивановна — очень худая, нервная женщина, — нетерпеливо постукивая карандашом по журналу, старалась не глядеть на Гавриленко.

— Ну, ну?.. — вытягивала она из него.

Мне стало скучно, и я предложил своему другу, Лёне Дороган, поиграть на перышки. Выигрыш мой уже приближался к полдюжине, когда раздался резкий оклик учительницы:

— Сандалов, повтори!

Поспешно пряча в карман перья, поднимаюсь. По лицам товарищей силюсь угадать, что бы это надо было повторить!

Ольга Ивановна, сделав долгую паузу, медленно, с расстановкой, спросила:

— Перышками развлекаешься!..

Указывая пальцем на место между Маруней Вилковской и ее подружкой, бледнолицей Тосей, грозно приказала:

— Сядь за эту парту!

Нехотя пошел я к новому месту назначения.

— Тетрадь свою возьми! — сказала Ольга Ивановна. — На моих уроках сиди здесь до тех пор, пока не исправишься.

Наказание было действительно очень неприятным. К девочкам относился я с некоторым пренебрежением и, во всяком случае, предпочитал держаться от них подальше. Может быть, потому и внешность моя была изрядно запущена: нестриженые волосы космами свисали из-за ушей на виски, рукава рубашки продрались на локтях и оттуда стыдливо просвечивало тело. Штаны с одинаковой справедливостью можно было назвать и трусами и брюками: они на четверть не доходили до щиколоток.

Посадили же меня рядом с Маруней, которая — единственная в классе! — была мне по душе. Нравилась и ее светлая копна волос-колечек, которыми Маруня то и дело встряхивала, будто сбрасывала брызги дождя, и задорно вздернутый нос, и опасные искры в голубых глазах.

Настоящие мучения я испытал, когда Маруня, вскинув лукавые глаза, начала просить шепотом то подать то резинку, то промокашку, и ей, видно, доставляло удовольствие внимательно рассматривать мои грязные пальцы.

Девочка, будто невзначай, поворачивалась так неловко, что ее локоть касался моего продранного. И хотелось его убрать, и не знал, куда, и жаркий пот выступал на лице, а она сидела как ни в чем не бывало.

Во время перемены в коридоре почему-то все смотрели мне вслед.

Догадался пошарить рукой по своей спине, и сорвал коварно прикрепленную кем-то бумажку. На ней крупными буквами старательно выведено: «Между двух роз вырос барбос!».

Но ядовитое любовное семя уже запало в мое сердце, пустило ростки, и покой душевный был потерян. Собственно, чувство к Маруне выражалось несколько своеобразно: играя в ловитки в школьном саду, я старался догнать именно ее и ударить по спине посильней; при выходе из школы норовил пройтись колесом на виду у нее.

Мать поразилась, когда я вдруг попросил носовой платок. Со страхом смотрела она, как я щеткой оттирал до красноты руки, и не сумела устоять против моего натиска — удлинила брюки на целую четверть. У меня даже был соблазн сузить свой широкий нос, надев на него на несколько часов прищепку для белья, но более важные соображения отодвинули эти намерения.

Вытащив из-под комода спичечную коробку со старательно сэкономленными на завтраках гривенниками, я установил, каков мой наличный капитал, и бодро зашагал в парикмахерскую. В кресло мастера сел так, словно добрый десяток лет брился у него ежедневно.

— Что прикажете, молодой человек! — спросил парикмахер снисходительно. — Под бокс или полечку!

— Побрить! — небрежно бросил я, нахмурив белесые брови.

Мастер недоуменно хмыкнул, поглядев на отрочески-нежные щеки:

— Дак ведь…

Но увидя, как я до слез краснею, гаркнул раскатисто:

— Прриборр!

Минутой позже, сохраняя серьезность, спросил:

— Одеколоном смочить!

Я нащупал в кармане свой капитал.

— У меня пятьдесят четыре копейки…

— Для такой процедуры соответственно, — галантно согласился парикмахер и, уже обмахивая нестерпимо горящее от одеколона лицо салфеткой добавил: — Одеколон, молодой человек, — он поднял указательный палец кверху, — не роскошь, а гигиена, запомните это, прошу вас, на весь остаток вашей жизни.

Когда наконец мне приснился огромный бурый медведь, который обнял меня и вдруг превратился в смеющуюся Маруню, я решил: сегодня надо ей все рассказать… Тем более, что по десяткам мелких признаков мне казалось, что и Маруне я не безразличен.

После уроков я замешкался у школьных ворот, возле повозки мороженщицы, краем глаза поглядывая, не идет ли Маруня. Исчезли за поворотом улицы последние шумные стайки школьников, все реже открывались двери школы, выпуская одинокие фигуры, а ее все нет и нет.

Я подошел к мороженщице и, хотя денег не было ни гроша, повел разговор, стараясь выиграть время:

— Большая вафля сколько стоит!

— Двадцать копеек, молодой человек.

— А маленькая!

— Десять…

— А какой сорт есть!

— Есть вишневое, шоколадное, сливочное.

— А всех сортов понемногу можно!

— Можно, можно…

— Сколько стоит!

— Все равно двадцать копеек…

— А сливочное и вишневое можно!

— Можно…

— А одно шоколадное!

Мороженщица догадывается, что имеет дело с несостоятельным покупателем, и собирается уже отогнать меня, когда в дверях школы мелькает голубая шапочка. Я поспешно отхожу от повозки и делаю вид, что медленно, задумчиво иду вдоль улицы.

На углу поравнялся с Маруней.

Тряхнув кудрями-колечками, она объясняет быстрым говорком:

— Меня Ольга Ивановна задержала, дала стихотворение выучить на октябрьский вечер.

— Ты где живешь! — спросил я, помахивая ранцем.

— На Дачном… А ты!

— Нам по дороге, — отвечаю я убежденно, хотя это вряд ли соответствует истине.

Был тот час осеннего заката, когда и небо, и деревья, и стекла окон пламенеют неярким багрянцем медленно угасающего дня, и первые тени ложатся на землю, и чуть ощутимая вечерняя свежесть овевает тело. Ковер из пожелтевших листьев шуршит под ногами. Так бы идти и идти без конца, идти рядом по улицам родного города… Но вот, увы, и Дачный переулок.