Чужая боль - Борис Изюмский

Ярко светило полуденное солнце. Далеко внизу спокойно серебрилось море, пахнущее в эту пору спелым арбузом. Неразвернутые зонты пляжа походили на цветные крохотные кипарисы. Казалось, вывели на прогулку выводок кипарисовых детенышей.

Птицы, в наших краях умолкшие еще в июне, здесь продолжали свой праздник песни.

По обеим сторонам тропинки, тянущейся вверх, высились ореховые деревья, перевитые лианами. Все кругом дышало покоем, умиротворенностью, и, благодарный им, я негромко запел о кашей донской стороне.

Из-за крутого поворота тропинки неожиданно вынырнул шалаш. В проеме его стоял полный мужчина в фиолетовой выцветшей рубахе, вобранной в парусиновые брюки.

Увидев меня, он призывно замахал рукой, крикнул:

— Русский!

Я подошел ближе, подтвердил:

— Русский… С Дона…

— О-о-о… Тихия Дон… Шолохов… Казаци…

Мужчине за пятьдесят. У него почти совсем седая голова, улыбчивые, веселые глаза. Полнота его не грузна, не лишает подвижности. Он крепко жмет мою руку:

— Добре дошли, друга́рю… Аз есм войник… Солдат, против фашистите… Окопи…

Он закатывает рукав на сильной бронзовой руке и приоткрывает глубокий шрам — такой след оставляет при вылете разрывная пуля дум-дум.

— Аз се ка́звам Пе́нчо…

Ага, значит, его зовут Пенчо. Мы познакомились.

— Поча́кай, другирю, — просит Пенчо подождать его и легкой походкой идет в сторону виноградника.

— Почакай… — сверкнула издали белозубая улыбка из-под седеющих усов.

Вскоре он принес бокастый кувшин — домаджан — в плетенке. При виде этого вместительного домаджана у меня дрогнуло сердце. Но отступать было поздно. Вино походило на донское, только, пожалуй, было потемнее и менее терпкое. Мы долго засиделись с Пенчо и — вот чудо! — легко понимали друг друга.

— Мо́ят пра́дедо зае́дно със Скобелев разби́вал турци́те… Шипка твоя и моя…

Да, его и моя.

Несколько дней назад я был на Шипке — святом и гордом перевале. И невольно думал там: как надо каждому, и сейчас, и всегда, беречь в сердце своем шипкинскую высоту, ее призыв к величию духа, щедрости сердца.

Долго стоял я у окопа, вырубленного там, наверху в скале, у обелиска со львом, возле гробницы. Вглядывался в лица, высеченные из камня: опершись о ружья, сурово и печально замерли рядом, словно догадываясь, что не уйти им отсюда, засыпаемые снегом русский и болгарский солдаты. Может быть, один из них и есть прадед Пенчо! Может быть, это его родич мальчишкой во время Крымской войны переплывал Дунай, чтобы принести нам важную весть о готовящемся турецком нападении?

И, конечно же, в Габрово, в сквере, стоял, как и я, под могучими кедрами один из Пенчо, читая надпись на могильной плите: «Умер от ран на 21-м году жизни, при защите Шипки — прапорщик Всеволод Кобылянский из 56-го пехотного Житомирского полка… Сыну и боевому товарищу».

А мой новый другар, словно угадав эти мысли, сказал с силой:

— «Тоз, кой-то падне в бой за свобода, той не умира!»[2].

Пенчо, Пенчо, мы с тобой действительно кровные братья!

Его добрые зеленые глаза светятся, как виноградины на солнце. Но пора и расставаться. Мы обнимаемся.

— Стременную, — говорю я, поднимая бокал, скорее похожий на вазу для цветов.

— Последка, — понимающе улыбается Пенчо.

Рука моя случайно нащупывает деревянную игрушку в кармане. Я достаю ее:

— Вот… повезу домой…

Он смеется озорно:

— Българин! — И вдруг просит серьезно: — Друга́рю Бо́рис, наречи его Пе́нчо… Ако заболеешь, вместо теб понесе он боле́ста… Погля́днешь, меня вспомнишь…

Он стоит на моем рабочем столе — веселый Пе́нчо: задиристый нос репкой, пальцы рук, спрятанные в белых рукавах, наверно, такие же узловатые, коричневые, как у далекого друга. Он хмурится, если я не работаю, одобрительно подмигивает, когда дело идет на лад.

Я люблю мысленно поболтать с ним о сокровенных вещах, вспомнить сентябрьский виноградник под Варной, помечтать о том, что мы еще встретимся.

Мы и дети

Четыре часа Леночкиной жизни

Медленно приоткрывается дверь в коридор. В нее боком протискивается девочка лет четырех. Заметив неподалеку большую лохматую дворняжку, она опасливо отступает за дверь. Собака продолжает дремать, уткнувшись мордой в лапы, и девочка, осмелев, снова появляется.

Осторожно, ставя носки чуть внутрь, проходит она мимо собаки. Дворняжка даже не поднимает голову.

— Моторочка, Моторочка, — на всякий случай заискивающе шепчет она. — Ты меня узнаешь! Я — Леночка Лосева.

Уже на пороге, чувствуя себя в безопасности, Леночка с сожалением говорит:

— Эх ты, Моторка! — и — захлопывает дверь.

Во дворе тихое майское утро, ярко светит солнце, чирикают воробьи.

С порога дома видно темно-синее-море.

Промыта ночным дождем зеленая трава на склонах лощин. Если бы не отдаленный звон трамвая, все окружающее скорее напоминало большое село.

Внимание девочки привлек шум за воротами. Она выглядывает на улицу, но мгновение прячется. По дороге идет девушка-милиционер, а мама говорила: «Вот ты мажешь тротуар мелом, и тебя заберет милиция».

Минутой позже, припрыгивая на одной ноге, девочка скачет по улице. Стадо коз лохматым комом скатывается из рощи, скрывается за углом большого здания. Верещат цикады. Легкий ветер — «моряк» — колышет цветы. Неожиданно из рощи выбегает крохотный козленок. Он мечется во все стороны, потом останавливается, широко расставив копытца, и жалобно блеет. Леночка подбегает к нему, нагнувшись к мохнатому уху, участливо спрашивает:

— Вы плакаете!.. Не плакайте! Вашая мама пошли туда… — Она пальцем показывает вдоль улицы.

Козленок, будто поняв, весело дрыгнул задними ногами и, поматывая рожками, побежал вдогонку стаду. В это время Леночка заметила мальчика, ковыряющего забор гвоздем:

— Тебя как зовут!

— Зовут Борькой, а дразнят — Борис, — посмотрел тот исподлобья и обреченно добавил: — председатель дохлых крыс.

Леночка явно шокирована и обеспокоена.

— Ой, меня мама ждет… — вдруг вспоминает она, — Ты потом приходи…

Мама уже встала, прибирает комнату. Отец в белой рубашке и синих галифе сидит перед зеркалом, бреется.

— Вот и я! — Леночка, подбежав к отцу, чмокнула его в щеку. — Мам, я уже прогулялась. А сейчас с дядей немного на порожке посидела.

— С каким!

— Да с каким-то.

— О чем же ты с ним говорила, милая!

— Я ему сказала: «Нехорошо водку пить».

Только отец отвернулся, девочка мгновенно вытянула шею и, заглянув в зеркало, скорчила рожицу, сама себе подмигнула.

— Леночка, — строго сказала мама, — почему ты так часто смотришь в зеркало!

— Чтобы не потерять вид.

Потом пили чай, и девочка объясняла отцу:

— Понимаешь, раньше из старых-престарых бабушек становились обезьяны…

— Кто это тебе сказал!

— Вовка! Он в шестой класс перешел. У него ручка сама пишущая и сама задачки решающая.

И неожиданно закончила:

— А мы гулять пойдем!

— Немного позже… Ты пока поиграй…

Скучно. Пойти в кухню к маме, что ли!

— Мам, а что если дрожжи покушать!

— Что ты! Взойдешь, как тесто, станешь легкой и улетишь на небо.

Через несколько минут мать замечает исчезновение дрожжей и бросается в детскую. Леночка тихо лежит на ковре, широко разбросав руки и ноги, сосредоточенно жует дрожжи.

— Что с тобой!! — испуганно кричит мать.

— Мамочка, я хочу попробовать: так улечу?.. — Она показывает на гирьку граммов в двести, привязанную к ноге.

Часам к девяти Леночка с папой выходят на прогулку. Вообще с папой гулять лучше, чем с мамой. Мама все говорит «нельзя». Побежать нельзя — упадешь, на трамвае поехать нельзя — затолкают, мороженое кушать нельзя — простудишься!

— Папунь, поедем на трамвае!

— Ну что же, можно!

В трамвае просторно. Несколько женщин с кошелками, чубатый парень в фуражке-капитанке, мужчина в высоких рыбачьих сапогах. Мерно покачивается трамвай. Леночке надоедает смотреть на берег моря, мимо которого они долго едут, и она разглядывает пассажиров. Вот эта тетя что-то тихо говорит соседке, а рта почти не открывает, будто в нем полно слюны. У дяди, что в сапогах высоких, на носу смешнющая гургуля; вот если бы он сейчас попробовал ее достать языком!

— Папа, а я могу языком до носа достать, вот посмотри… — вдруг раздается ее звонкий голос.

Пассажиры улыбаются, а парнишка в капитанке тайком пытается достать языком свой слегка вздернутый нос, но, убедившись в тщетности усилий, одобрительно подмигивает Леночке.

…Стрелки будильника показывали начало двенадцатого, когда возбужденная впечатлениями и ходьбой девочка возвратилась с отцом домой.