Портреты в колючей раме - Вадим Делоне

Помимо того что машина наша останавливалась редко, была и другая проблема с «окнами»: на какие бы ухищрения ни шли мои ежедневные попутчики, пробить больше трех дырок-глазков никогда не удавалось. Потому так дорожили местами у борта. Я думаю, что ни один самый респектабельный концерт в мире не рождал столько споров и обид. Доходило порой и до кровавых драк за право сидеть на лучшем месте и видеть первым. Вмешивался и конвой, однако только в тех случаях, когда девушка решалась в ответ на благодарности или комплименты крикнуть что-нибудь сочувственное или просто называла свое имя. Тут очередной автоматчик, исполняющий устав, неизменно ревел: «С заключенными в разговоры вступать запрещено! Назад! Молчать!» Но тут поднималась волна народного гнева: «Сволочь ментовская, фашист, жалко тебе, гаду! Сиди-молчи! Вон за тебя собака твоя гавкает! Завидно! Да тебе, менту тухлому, ни одна баба не даст, слюну глотай!» Конвойный вскакивал и направлял дуло автомата в бушующую за сеткой орущую массу людей. Девушка в ужасе застывала на тротуаре, ктонибудь, пытаясь перекричать остальных, старался ее успокоить: «Эй, рыжая, подруга, за нас не беспокойся, всех не перестреляет. Я такую шваль, как он, сотнями одним бушлатом на водопой гонял!»

Рефрижератор трогался… до следующей встречи с мимолетным видением любви…

Когда же девушка просто выполняла просьбу о стриптизе и в разговор не вступала, конвоиры благоразумно помалкивали не только потому, что знали – с заключенными в такой момент лучше не заедаться, а еще и потому, что, собственно, и самим посмотреть хотелось. Много раз я наблюдал, как конвой пытался воспользоваться нашим приемом и кто-нибудь из погонников начинал заигрывать с проходящими девушками, но желаемого эффекта это никогда, ни единого раза не приносило, как ни старались наши охранники. Не знаю, как в других местах, но в Сибири кокетничать с ментами считается признаком дурного тона. После каждой такой попытки блатные сдержанно посмеивались: «Ну что, начальник, как сеанс? Ты думаешь – надел погоны, и выше Яшки Косого, кум королю! Погоны-то они, сам видишь, не везде помогают!»

Я не думал тогда, что попаду в Париж и, сидя в «Альказаре» или других кабаре, глядя сквозь стакан шампанского на залитую светом эстраду, буду каждый раз вспоминать маленький глазок в железном фургоне, рыжую девушку, поминутно и пугливо оглядывающуюся по сторонам и задирающую все выше и выше свою незамысловатую юбку… Я не знал тогда, что в парижском кабаре будут душить меня спазмы от этих воспоминаний…

В день нашего доблестного заплыва нам вообще везло. Шоферы всех четырех рефрижераторов, возивших ежедневно взад-вперед, от одной колючей проволоки до другой, 300 душ заключенных, были до необыкновения пьяны, то есть пьяны-то они были всегда, но на сей раз, прежде чем усадить водителей за баранки, конвоиры долго обливали их водой из ведер. Так, впрочем, бывало всякий раз, когда шоферы из вольных за приличную мзду решались провезти в рабочую зону водку для кого-то из заключенных, случайно разжившегося деньгами. Помимо мзды за небезопасную услугу, шоферы приглашались и к распитию. На сей раз их, очевидно, угостили от души, и капитан, грозившийся всех нас сгноить, тщетно просил кого-нибудь из солдат конвоя заменить шоферов. То ли потому, что капитана этого даже свои не любили, то ли и солдаты пригубили дармовой водки, но дело явно не клеилось. Капитан, конечно, и глазом бы не моргнул, если бы все мы разбились, но отдельной машины у него не было, и по уставу он должен был ехать в кабине головного рефрижератора. А лежать в одной братской могиле с нами ему никак не светило.

Наконец с грехом пополам тронулись и через некоторое время остановились в самом что ни на есть удобном для нас месте – на перекрестке главных улиц славной орденоносной Тюмени. Капитан бегал где-то впереди, расчищая путь, орал на шоферов, что всех их засадит и что будут они не в кабине, а с нами вместе в железном коробе ездить, но машины что-то не двигались. Дырки в обшивке были, конечно, уже пробиты, и завсегдатаи царских лож покровительственно пропускали вперед мужиков в честь дня всеобщей солидарности и благодарения судьбе за удачный конец заплыва. Вдруг кто-то из блатных отпихнул очередного зрителя галерки от глазка и крикнул мне:

– Эй, политик, скорей сюда, скорей, прошу тебя! Это же та самая, рыжая!

– Какая рыжая? – не понял я.

– Да та самая, из-за которой мы две недели назад чуть решетку не разнесли и не схавали с потрохами это пугало вместе с автоматом и овчаркой его поганой! Ей-богу – она, политик! Вон и рукой машет, как будто специально здесь нас ждала. Да вон и Гешка в прошлый раз ее видел. – Гешка, скорей сюда! Рыжая! – кричал он, не дожидаясь, пока мы проберемся к нему. – Рыжая, ну устрой еще раз сеанс, прошу тебя! Смотри-ка, политик, вроде как стесняется, а в прошлый раз не стеснялась, что за чудеса в решете! Может, ты с ней поговоришь, политик, она тебя послушает, ты сумеешь.

– Поди глянь, политик, – неожиданно произнес Гешка, – правда ж, интересно, та или не та?

– А ты что? – спросил я.

– Да устал от плаванья, и малость эти сволочи поцарапали, когда стреляли.

Я подошел к пробитому отверстию, сложил руки рупором и, напрягая все голосовые связки, как можно четче продекламировал самого себя:

Как беглый каторжник, стою перед тобой,Глаза твои – живой мираж спасенья…

Рефрижератор затих, конвой не подавал признаков жизни. Девочка вела себя и вправду несколько странно. Она сначала вся вытянулась вперед, как будто пыталась поймать брошенный ей букет цветов, потом как-то особенно гордо отбросила пальцами рыжую прядь, расстегнула блузку и стала подымать юбку. Прохожие оборачивались, но возмущения не выражали, поскольку разъяснять, что в таких рефрижераторах возят заключенных, нужно только западным корреспондентам. Жителям Тюмени это объяснять не надо…

– Так что, та или не та, политик? – безучастно спросил Гешка.

– Та самая, – ответил я.

Усилия капитана, наконец, принесли какой-то результат, и машины тронулись с места. Никто не мог успокоиться.

– Слушай, политик, чего она здесь ждала, а? – перебивая друг друга, галдели блатные. – Ведь она же наперед не знала, что ты ей стихи начнешь читать, а в прошлый раз никакого концерта, кроме хая, который на конвой подняли, вроде бы не было. Может, влюбилась в кого? – Да в кого тут влюбишься! Во-первых, всем сидеть незнамо сколько, во-вторых, она же никого из нас не видела. Что она видела! Только короб этот чертов и видела! – Может, у нее сидит кто из своих, и она думает, что его с нами возят? – строились новые догадки. – Да нет, что вы хреновину городите, – снова обрывал кто-то, – она бы тогда крикнула, спросила: мой, дескать, такой-то; с вами или нет? – Может, боится? – Ха-ха, боится, ничего она не боится, в прошлый раз вона как себя вела, а на этот раз сколько времени сеанс показывала! А спросить, по-твоему, боится! – Ну, на этот раз ее политик доконал, – смеялся очередной голос, – ловко это ты, политик, стих выдумал, такого в газетах не найдешь.