Портреты в колючей раме - Вадим Делоне

– Ахмет, – говорю я, – но я же не коммунист, да и они вон все, за исключением активистов, – не коммунисты. Ты хоть Коран-то знаешь?

– А ты знаешь?

Я привожу первую попавшуюся цитату.

– Вот что, – помолчав, говорит Ахмет, сраженный Кораном, – может, ты, политик, и не русский вовсе, и не коммунист, но стрелять все равно буду – устав есть.

Я поворачиваюсь и медленно отхожу…

Нет, есть другая причина. Азиаты азиатами, а ровно так же ответит какой-нибудь Ваня из Вологодской области… Чем примитивней человек, тем благоговейней его отношение к оружию, тем с большим наслаждением он пользуется им…

Блатные, пораженные моей лихостью, то есть бесстрашным разговором с конвоиром, стараются обратить все в шутку:

– Ну что, политик, посты обошел?

– Обошел, – говорю.

– Ну и как, стрелять будут, если купаться полезем?

– Будут, – отвечаю я.

– Ну, а ты-то купаться будешь?

– Буду. Во-первых, стрельба напоминает мне фейерверк, во-вторых, душевых начальство для нас не предусмотрело, в-третьих, по сведениям советской прессы на Кот д’Азюр еще больше нефти, чем в этой поганой речке.

– Постой, постой, политик, – встревает кто-то из блатных, – ты говори, да не заговаривайся, что еще за «кот д’азюр»?

– А это, – говорю, – курортное побережье Франции, географию надо знать, в школе учились или вас в мешке из тайги привезли?

– Ладно, ты грамотный шибко, короче, купаться будем или нет?

– Конечно, потому как жарко, это хоть ясно?

Мы скидываем лагерные робы и медленно идем к воде, которая несет на себе щебень, нефть и какую-то тухлятину, неизвестно откуда взявшуюся, и ныряем.

– Стрелять буду! Назад! – кричит зычным голосом конвоир, охранник наших душ и тел, тот, что качается на вышке, на поплавке.

– Стреляй, гад! – неожиданно орет кто-то из лихих пловцов. – Стреляй, гад, все мы там будем, и ты тоже!

И он стреляет. Нет, не в воздух, а по воде… Я не думаю, чтобы он целился специально, но трое из нас вышли из воды с кровавыми царапинами. Но что царапины, так и так чуть не каждый день несколько наших возвращались в лагерные бараки искалеченными после этой «исправительной» работы. Нас ждало худшее.

Пока мы одевались, стараясь вовремя прикрыть кровоточащие раны, к нам уже спешили офицеры лагерной службы, переполошившиеся от звуков стрельбы. Мы знали, что в лучшем случае нам грозит карцер за минуту прохлады, а в худшем – добавят по три года лагерей на рыло за «попытку к побегу». Мы принялись изображать трудовой энтузиазм и великую озабоченность досрочной загрузкой шпал в вагоны. Офицеры неумолимо приближались.

– Ну дак кто купался? – спросил капитан, и воцарилась такая тишина, какая бывает только после отгремевшего обвала.

– Я спрашиваю, кто плавал, – повторил капитан, не спеша раскуривая «Беломор».

И тут произошло нечто невероятное. Произошло то, чего никто, а тем более я, не ожидал. На сцену вышел Архипыч – мужик, работяга, никакого отношения к доблестному заплыву не имевший. Архипыч и среди мужиков считался человеком вредным, несмотря на свою сноровистость и работоспособность. К какому делу его ни приставь, он все исхитрялся делать лучше и быстрее других, и каждый свой успех норовил продемонстрировать начальству. За это его особенно не любили. У меня с Архипычем были отношения сложные и запутанные. Архипыч был одним из тех, кто после работы толпился в моем бараке с просьбой написать жалобу. Ибо считалось, что я – «политик» и, стало быть, писать умею. Из всех осаждавших меня клиентов Архипыч отличался въедливостью и настойчивостью, присущей верным ленинцам и марксистам, которые, даже по двадцать пять лет отсидев, все доказывают, что идеологи были правы, но их не так поняли. Архипыч, забегая в барак и расталкивая прочих просителей, неизменно заявлял, что дело его – первостепенной и даже государственной важности и что, дескать, «писатель» об этом знает. Добравшись до моей лагерной койки, он, всегда торопясь и оглядываясь, разворачивал замызганную тряпицу с невесть где добытым кусочком сала. От сала я решительно отказывался не потому вовсе, что был сыт (сало в лагере – деликатес) или хотел держать фасон перед окружающими, а по той причине, что, попав за колючую проволоку, понял одну несложную истину: надо в себе подавлять чувство голода. Если не сможешь себя пересилить, значит – пропал. Сколько раз на моих глазах не то что за кусок сала, за лишнюю пайку хлеба продавали друзей, становились педерастами, доносили и даже убивали… Но была и другая причина моего стоицизма: я прекрасно знал, – как хорошо я ни напишу эту жалобу, и куда я ее ни напишу – все это без толку. Архипыч считал, что я разыгрываю из себя пессимиста просто от нежелания писать, сало быстро прятал в замусоренный махоркой карман телогрейки и приступал к изложению сути дела. Говорил витиевато и запутанно, в той манере, в какой люди из народа говорят всегда, ежели желают показать, что они тоже не лыком шиты и грамоте обучены. Из всего, что излагал Архипыч, было ясно только одно – засадили его за трактор на пять лет. Но что с этим трактором случилось, я так до конца понять не мог. Не то Архипычу для колхозного трактора нужны были какие-то детали, не то детали нужны были кому-то другому и Архипыч их продал, но обвинили его в хищении государственной собственности.

– Ты им так и напиши, политик, – говорил мне Архипыч, – ничего я у них не похищал. Что у них было, то и осталось.

– Напишу, – отвечал я, – только толку что. Все равно читать не будут.

– А ты напиши, – настаивал Архипыч, – начальству оно видней.

– Как же, – усмехнулся я, – начальству твоему видней, где пожирней кусок урвать, а не то, как ты здесь маешься.

– А ты бы все же написал, – уговаривал Архипыч. И я писал во все инстанции, вплоть до Генерального прокурора, писал, что трактор есть трактор, и что за его починку сажать человека на пять лет не следует, а Архипыч сидел и доносил начальству, кто работает, а кто не работает. И на меня доносил, когда я отлеживался в штабелях, шалея от головной боли. Самое странное, что не был он даже «активистом», не носил красной повязки, а доносил просто из чувства справедливости. И вдруг, как я уже говорил, Архипыч вышел на сцену.

– Так кто же купался, а? – еще раз спросил капитан, покуривая «Беломор» и глядя в упор на меня.

– А никто не купался, – неожиданно бухнул Архипыч и даже как-то вывернулся вперед, как будто его ветром понесло.

– То есть как, никто? – изумился капитан. От Архипыча он такого заявления никак не ожидал.

– Да так, гражданин начальник, – зачастил Архипыч, – это мы с мужичками тут портянки стирали.

– Какие портянки! – взревел капитан. – Что ты мне голову морочишь, какие портянки, когда конвой стрелял.