Что такое ППС? (Хроника смутного времени) - Василий Добрынин

***

«Я обратился к Потемкину, — думал Лок, — как пострадавший, за помощью, а он заставил меня раздеться: от верхней одежды, до самой сути… Так принято, что ли, у русских сыщиков? Или действительно, правда за ним — все находится в нас?»

Если прав был Потемкин, одно поражало: «Неужели так много находится в нас?!»…

Мама

А мама спокойно заснула сегодня, под утро. Счастье и боль за своих детей, всегда рядом. Они идут вместе: по разным обочинам той же дороги, по имени жизнь. Судьба клонит попеременно: то к правой обочине ближе, то к левой. С вечера думала мама о том, что сказать бы Виталику надо: про дьявола в деньгах: «Ну, бог с ним, — ты молод, смеешься… Другое скажу: эти деньги, шальные, прожечь себя требуют: руки заводят, пьянят… А то и — к другой крайности клонят. Яблоком-сушкой спекают душу. Такая она ведь, Виталик, душа скупердяя. А ты же хороший, ты добрый, я помню, Виталик...».

Она улыбнулась: Виталик до школы, и в школе, всегда был отзывчивым, щедрым. Какой скупердяй? Но от мысли о том, что «пьянят» и «заводят руки», — болело сердце. «Сынок, не дай бог, натворить что-нибудь. Не дай бог, ты подымешь руку! А могут они это, могут: сколько душ, наизнанку выдранных; сколько смертей из-за денег!

Соблазн, сынок, вскипает недолго, да выльется так, что остыть, порой жизни не хватит. А то и в крутом кипятке, не дай бог, сварит — и жизнь оборвется…».

«Не дай бог! Не дай бог!» — разболелось сердце. — Он так же не спит — показалось маме. Не спит, значит так же не просто сейчас и ему».

Она стала молиться. А сердце ее, множа силу молитвенных слов, билось громче, как колокол, с каждым ударом. Потом встрепенулось, не вынеся гула. «Умру…» — поняла, не пугаясь, мама. Виталик, ребенком-голышкой, привиделся ей. Как будто вот здесь, протяни только руку — он все это время и был. Потянулась рука к колыбельке…

«Теряла сознание!» — все поняла теперь мама. Но после заснула спокойно и долго спала. «Бог миловал нас, — посчитала она. — Видно, руку отвел. Не успел, и дай бог, — не успел натворить, Виталик…».

— Виталик приехал! Ох, — поняла, отчего так болело сердце. Оно, беспокойное, ждало — с трудом дождалось этой минуты.

Тормоза у двора простонали. И пыль длинным шлейфом, от шляха легла у ворот. Приехал, всю ночь, стало быть, к ней ехал! Сейчас сын войдет, распахнет ворота. Всегда так…

Да что-то сейчас, не совсем было так. Громко хлопали дверцы, невидимой за высотой ворот, машины. А Виталика «конь» был самым тихим в округе…

У нее подкосились ноги. А во двор, распахнув калитку, входили люди. Милиция, в штатском, а кто-то из них, пошел звать соседей.

— Добрый день, — поздоровались с ней.

Вежливо, но не спросясь, говоривший с ней человек, взял стакан и набрал, из кадушки, воды.

—  Извините, — сказал он, и поставил стакан перед ней, — Вас зовут Антонина Ивановна Зинченко?

—  Да.

—  Вы присядьте, — сказал вошедший.

А она, как в свече отгоревшей, теряя весь свет, осторожно спросила:

— Виталик?..

«БЕРКУТ»

Рассказ

— Мы с ним на охоту готовились, в прошлом году.

—  На медведя? — спросил полковник

Потемкин помедлил, как что-то вспомнил. Но просто ответил:

 — Да нет, на зайца. Не получилось…

 — Жалеешь?

—  Вы знаете, долго жалел…

Начальник лесозаготовительного участка стоял на высоком берегу и ругался без слов, и не знал, что делать. Ветер гнал по небу тяжелые, свинцового цвета тучи. От горизонта катились, били о камни, того же небесного цвета, волны. Из туч вырывались, летели и падали в воду сивые гривы и полосы снежных зарядов.

Что могло быть? — не понимал начальник. Катер застыл под берегом. Не дотянул метров десять, ушел носом, по самую палубу, затонул, кормой вверх. Круто, так, что рулевое перо поднялось над водой и торчало лопатой, резало пену на гребнях волн.

Его, Цимбалистого катер — из его хозяйства! Буквы сейчас — только рыбе читать, но он свою технику знает! «Беркут» — речной буксир. Его не узнать: капитанская рубка — пьяницей, в грязь лицом, ткнулась, застыла на палубе кверху затылком. В затылке, влетев внутрь наполовину, обломком копья торчал двухметровый, съемный топливный бак.. Признаков жизни на катере — никаких…

Что это было? Стихия бы не могла, никак не могла, столь круто расправиться с железякой. Вечером, когда катер ложился на курс, погода вообще была ровной. Шквал разыгрался ночью. На борту должны быть сплавщики и экипаж. Семь человек. Где они?. Недобрым жаром, в собачьем холоде, полыхнуло предчувствие… Все могло быть. Шеф побежал к мотоциклу.

— Потемкин, иди сюда! Будь человеком, давай, выпей с нами. Или с нами тебе — ни того?

Гуляет бригада. Душе нужен отрыв, чтобы набраться сил и снова, засучив рукава, гнать в ленты пучки. Пучки — плотами в фарватер. «Привет восходящему солнцу!» — уходят по Лене плоты в океан. Их встречают, пилят на части, на доски, на стружки, японцы. Конвейер, как смысл, как цель всей бригады, округи — да всех, как единственный смысл жизни!

А Потемкин разочарован в таком смысле жизни. Край бесконечной тайги, зазеркалье чистейших вод реки Лены, малых рек; россыпь серебряно-голубых озер и синие гряды горных хребтов. Как можно не видеть этого? А видя, не оценить? Оценивши — как тут не вдохновиться?! Так растут крылья. Большего жаждет душа вдохновленного человека, а тут — конвейер... 

Строгим к себе хочет быть Потемкин. Потому, что уходит время. Уже отслужил, уже конвейер, втягивает, заставляет мириться и привыкать, рутина. А где призвание?

Художником быть мечтал. В Якутии, на всю республику может быть, десять этюдников. А у Потемкина — есть! Краски, палитра — все есть. В четырнадцать было намечено поступать в худучилище. Но уже двадцать, а ничего не случилось.

Время петлей ложится на плечи, Потемкину стыдно за годы бесцельно прожитые, а еще горше — за те, что также бездарно еще предстоит прожить. Действия жаждал Потемкин, и очень страдал, не зная с чего начать. Толчок нужен, как потрясение, как воля судьбы. Только где его взять?

Не зная, где взять, Потемкин бродил по железной палубе, в холоде, тьме, одиночестве...

Луна, отцепившись от туч, засветила свой безразличный глаз, отразилась в воде и наполнила душу еще одной порцией холода.

«Ладно…» — передернул Потемкин плечами, и пошел к мужикам.

— А, Потемкин! Вот это верно! Согрей душу, а то нос уже синий!

—  Да, — вздохнул, согласился Потемкин, — чуть-чуть… — и взял кружку.

—  За жизнь, Потемкин! Бросай тоску, она до добра не доводит!

—  Давай-ка, Мичурин, давай!

—  А чего он Мичурин?

—  Ну, раз с нами не пьет, а на палубе ходит, впотьмах, значит тоже — мечтатель!

—  Мичурин — ученый; мечтатель — Уэллс.

— Да, пусть Вэлс, мечтатели так намечтают — всей страной разгребать приходится.

—  Ну, мы тут не вся страна, свои...

—  А ты разгребать собрался?

—  Типун на язык!

Посмеялся Потемкин вместе с другими, согрелся и вышел.

— Теперь оживет! — одобрительно гукнул Завьялов. Широкой души человек, он любил наливать и смотреть, как выпивая меняются люди. Интересней всего наблюдать за теми, кто пьет не особенно много.

—  Чтоб мы не спали… — шутливо сказал он Потемкину вслед.

—  Чего это вдруг?

—  Потемкин, ты видишь, ожил. Теперь, глядишь, песни петь станет.

— Да он спокойный...

—  Посмотрим!

Луна стала чище и ярче. А водка, озорным, беззаботным настроем, бодрила и грела внутри. Скольжение света, цвета, теней и тьмы по речному зеркалу, в полный восторг приводило взгляд, если считать взгляд Потемкина, взглядом художника!

И тут он увидел по курсу: в лунной дорожке — активную, стреловидную тень. И разводы по сторонам. Зверь плывет, очень крупный — лось!

—  Мужики! — покатился Потемкин в кубрик, — Как вы насчет охоты?

На палубу вышли все.

— Да, мужики, — приглядевшись, заверил Зойнуллин, — сохатый плывет!

— Ясно дело, сохатый, — поддакнул Пауткин, — Олень только стадом плывет. Потемкину, видишь, не зря наливали — он и закуски подгреб!

—  Да, на всех хватит! — сказал капитан. И сняв со щита, дал Потемкину в руки, кайло.

Заглушили мотор Лодку на воду.

Двое — на весла. Двое — для подстраховки, в корму. В носовую часть, бригадир, не колеблясь. —  Ты трезвый! — поставил Потемкина.

Зверя настигли — вот он! В полутора метрах. Сопит, глаза на варягов косит. Но не так, — успел различить Потемкин, — не со страхом — свирепо смотрит! «Господи! — замер Потемкин, — Дела!». Не тот зверь, на которого шли в атаку!

Подмога в корме — далеко; гребцы — спиной. Никто, ничего не успел понять, а у Потемкина времени — только мгновение: морда уже в полуметре. Медвежья! Поздно —  сама по себе, рука твердо накрыла цель. Успел пожалеть Потемкин, что не топор в руках, — длинным лезвием трудно прицелиться. А к цели гнала боязнь показаться трусом.