Что такое ППС? (Хроника смутного времени) - Василий Добрынин

Есть только маленький, хрупкий как спичка, шанс: близкое дно. До него дожить бы…

— Что-то капает сверху? — тревожно сказал Пауткин.

—  Нефть — простонал Адольф.

—  Ты что? Какой танкер? В скале сидим!

Но сверху сочилась, струйками, каплями, нефть…

—  Теперь, в любом уже случае —  все! — подытожил тот, кто хотел убить Потемкина.

— Так, мужики, надо жить! — приказал капитан, — Поближе друг к другу давайте. Тепло беречь! И места держаться повыше …

Стояли на лестнице. Пятачке, на котором, в нормальных условиях, тесно вдвоем. По грудь и по горло, — кому как, — в воде. А на головы капала и струилась, удушала, солярка.

«Светает!» — жидким бельмом округлился иллюминатор. Дожить до рассвета — счастье! Будет солнце — значит, в последний момент, катер кто-нибудь может заметить.

В шесть утра, Николай Цымбалистый, начальник лесоучастка, уже на ходу, а сегодня проснулся от стука в дверь. Не участковый, не председатель — школьники.

—  Дядь Коль, — сообщили они, — на рыбалку ходили, с ночевкой, а тут шквал разыгрался! Мы — обратно, а на девичьем камне — «Беркут». Утоп, дядя Коля! Утоп и винты над водой.

— Эй, есть живые?

—  Да, да!!! — закричали из-под воды.

Он прибыл теперь уже с участковым, врачом, председателем сельсовета, и техникой.

Осторожно, наощупь, пошел задним ходом в холодные волны, кран. Участковый ступил на палубу.

—  Все живые?

—  Да, да, все…

— Так! — вскричал участковый спасателям, — Не курить!

Тяжелая, двухтонная емкость, прижавшая люк, обильно и едко сочилась солярой.

— Кто вас так, мужики? — спросил участковый.

—  Медведь!

—  М-мм… Вы же так прокурора* зовете?! (*Расхожая фраза: закон —  тайга; прокурор —  медведь) Да ему не под силу такое! А главное — на фиг? —  покачал головой участковый. – Крепко, однако, башню вам, мужики сорвало! – оценил он взглядом по палубе последствия катастрофы.

—  Стресс! —  пояснил он Цымбылистому, —  Они сейчас в трансе. Такого наговорят… Разберемся!

Емкость сдвинули, люк сорвали.

—  По одному, — сказал участковый и подал руку первому.

Мужики выходили наверх. Щурились и не стучали зубами, потому что устали зубы Текли по одежде вода и соляра — тончайшая пленка блестела и переливалась радугой.

С берега жалобно вякнул фельдшер:

— Красавцы! Куда же мне их в таком виде, в машину сажать!?

Машина, санитарный УАЗ, была совсем новой, стерильной.

—  Тьфу, блин, хоть поджигай! — мотнул головой участковый, — Но ты не шути. Сверни там в салоне все, пусть на голый пол садятся. Здоровью людей угрожает опасность. Действуй!

Жаль было, все-таки фельдшеру, гадость такую туда помещать:

— Да ты, — прикрикнул на него участковый, — давно не лечил пневмонию? В тяжелой форме, да у такой оравы? Получишь! До Нового года, в три смены лечить придется!

Фельдшер засуетился.

—  Живей! — закричал участковый, — Касается всех!

Захлопали дверцы и загудели моторы.

Оставшись один, участковый инспектор милиции приступил к осмотру. Нашел следы крови: в моторном отсеке и капитанской рубке.

Деформации крышки люка, тоже ставила ряд вопросов. Емкость добила ее, прижала и залила соляркой. А исковеркана она была еще до того.

Тот, кто управлял до последнего, катером, курс держал четко — к поселку. Но, за полкилометра, резко, на полном ходу, сменил курс. Чужой, управлял. Потому что камень, этот «Девичьи грезы» здесь знали все.

Порывшись в хламе, участковый нашел волоски. Черные пряди из чьей-то ухоженной, густой шевелюры.

Больше смотреть на посудине было нечего. Трюм затоплен. Остальное разрушено.

Участковый пошел осмотреть округу.

Сразу же за полосой каменистого пляжа, где начинался грунт, и круто, почти вертикально вверх поднимался обрыв, он нашел следы. Глубокие, крупные отпечатки босой ноги.

—  Ага! — присмотрелся к ним участковый и сделал вывод: — Урок получили, ребята, вы… Очень хороший урок!

Посмотрел с высоты на разбитый катер. «Красавцы!» — как сказал, на все это, фельдшер…

— За хороший урок платят дорого! А тут — генерал, между прочим: Топтыгин, Михайло Потапович! — подвел итог участковый.

Узнав, что Потемкин от медицинских услуг отказался, участковый инспектор вызвал его к себе.

— Я бы и сам пришел, — сказал он, — да так будет лучше. Я разобрался, и вот что скажу: вина ваша. Значит, ремонт пойдет за ваш счет. Расходы частями из вашей зарплаты удержат. Но я вот что подумал. Судьба посмеялась — это одно, но — смеются люди, а это — другое. Не вынесешь этого. Знаю.

Потемкин точно не знал, такие ли вещи должен говорить участковый, но почувствовал —  почему-то о нем, несуразном, переживал капитан.

—  Я же знаю, —  закурил капитан, —   осмеянность тупит. Она режет крылья, и способный подняться, —  слабеет духом и больше не тянется в небо. А ведь не рожденный ползать, —  ползать не сможет. Или взлететь ему, или —   пойти на дно. Здесь много таких: пьющих из сожаления, из-за того, что не состоялась жизнь.

—  Значит, —  осторожно спросил Потемкин, —  считаете, что я рожден не  ползать?

—  Считаю.

—  И что я, поэтому, должен делать?

—  Не должен. Я не как представитель власти, а как человек говорю. Не дай бог, не путай. Это совет: собирай котомку!

—  А иначе?

—  Иначе: как всякий осмеянный и приземленный, бездарно кончишь. И об этом не мне —  тебе сожалеть придется.

— Подумаю, — ответил Потемкин

—. Не бойся, начать с нуля. Сломи ситуацию. А здесь тебе места нет: тут ты можешь сломиться сам. Сломиться — пасть ниже линии… Ну, примерно так…

«Сломит, — считал участковый, — дальше нормально пойдет! Потому что одни, — как сказал дядя Хэм,* (*Эрнест Хэмингуэй)—  в месте излома рухнут, другие нарост образуют, окрепнут. И дальше пойдут, в полный рост, только с большей силой».

«Или, — подумал Потемкин, — теряю себя. Или — нахожу смысл жизни!..»