Ностальгия - Игорь Поль

События развиваются. Миллион с чем-то «мошек» клубится над провонявшими мочой проездами с перевернутыми мусорными контейнерами. «Мошки» лезут во все щели, влетают в квартиры, обследуют лестничные марши и чердаки, проникают в подвалы. «Мошки» считывают показания контрольных чипов и сигнализируют, где этих чипов нет. «Мошки» находят спрятанное оружие и наркотики. «Мошки» – наши маленькие вездесущие стукачи – безнаказанные и неуловимые. Они наводят нациков на все злачное, что смогли обнаружить, тактические компьютеры перемалывают терабайты данных, базы данных растут, и от обилия целей сходят с ума такблоки. Национальные гвардейцы муравьиными колоннами вливаются в недра башен. Вышибают двери выстрелами из дробовиков. Закидывают внутрь гранаты с парализующим дымом. То и дело выволакивают назад еще дергающихся или уже обмякших, попробовавших шоковой дубинки, людей с ногами, волочащимися по земле. Переполненные фургоны для скота один за одним отваливают от нашей цепи. Интересно, куда они тащат свой груз? Втайне надеюсь, что просто топят в море. Судя по тому, сколько мы тут торчим и на сколько продвинулись нацики, стоять нам тут еще ой как долго… Где-то далеко хлопают подствольники. Взрывов не слышно – пускают дым для успокоения толпы. Шум людского прибоя за поворотом то стихает, то нарастает снова, но нам он – до лампочки, дойдет очередь и дотуда, да и улица перед нами так забита машинами, что добраться до оцепления можно, только прыгая по крышам. Полоса машин перед нами – естественная полоса препятствий. Так мы думали. И прикалывались, глядя, как гвардейцы зачем-то раскатывают впереди спирали колючки и пристреливают к палубе массивные наклонные опоры.

Относительно мирно мы стоим до самого вечера. Все идет в штатном порядке, нас даже отпускают по одному из отделения перекусить сухпаем в сторонке, даже временные нужники установили. Стрекозы все летают меж башен и все говорят, говорят, хотя за целый день их речи не выучили наизусть только глухонемые. Мы уже немного расслабились, уверовали в то, что вот так, как сейчас, час за часом, мы будем сжимать кольцо оцепления, а нацики так и будут постепенно выцеживать из башен всякий мусор, и так мы и вычистим по-тихому этот гнойник. Но около девятнадцати часов разогретая до кипятка толпа перехлестывает через перекресток между Семидесятой и Трест-авеню и катится в нашу сторону, собирая в кучу и переворачивая легковушки на своем пути.

– Мы хотим, чтобы к нам относились как к людям!! – орет в мегафон мужичонка, забравшийся на крышу автомобиля.

– ГА-А-А!!! – отвечает толпа.

Машины, казавшиеся нам непреодолимым препятствием, ползут под натиском людской волны, как детские погремушки.

– Мы хотим жить по-человечески! – надрывается мужичонка. Просто не верится, как его плюгавенькая фигурка с копной кудрявых волос может извергать из себя такой мощный звук.

– ГА-А-А-А!!!

– Мы против насилия в любой его форме!!! Наша демонстрация – мирный призыв к тем, кто хочет уничтожить нас как народ!!! Мы хотим быть услышанными!!!

– ГА-А-А!! – Толпа крушит легковушки, демонстрируя гуманистические устремления и единство с оратором.

– Наш народ, народ Шеридана, – неделим. Мы хотим справедливости!

– ГА-А-А-А!!!

Национальные гвардейцы стекаются в сплошной барьер. Национальные гвардейцы опускают щиты. Национальные гвардейцы выставляют перед собой стволы. Среди них тоже много резервистов, это чувствуется, подготовка, что ли, у них хромает, и на первый взгляд этого не заметить, но опытный служака различит некоторую нервозность в рядах. Напряжение растет так ощутимо, что кажется – еще миг, и воздух треснет, словно сухой холст. На лицо Крамера страшно смотреть – его всего перекосило от ненависти, просто какая-то оскаленная маска со стеклянными глазами вместо лица. Не дожидаясь, пока вмешается автодоктор, даю команду его такблоку на легкую инъекцию дури. Не хватало еще, чтобы он тут пальбу без команды устроил.

– Сомкнуть ряды! Штыки – примкнуть! Броню – в боевой режим!

Слитное позвякивание цепляемых на стволы штык-ножей. В век, когда орбитальные бомберы могут раскатать в пыль половину планеты за половину часа, наши старые добрые колюще-режущие анахронизмы все еще в ходу. Лицевая пластина опускается, отсекая звуки. Только пощелкивание радара да такблок редко пикает, привлекая внимание к изменению оперативной обстановки. Он так изрисован разноцветием меток, что впору писать с него абстрактные картины.

– Мы хотим быть свободными! Мы требуем соблюдения наших гражданских прав!! Мы хотим свободы!!

Как же, гражданских прав… Права не работать и сидеть на социальном пособии за счет наших налогов. Права загаживать все вокруг и жить, как все, не прилагая к этому никаких усилий… Свободы… Свободы делать что вздумается, не делая взамен то, что положено. Так и сидели бы в своем боготраханом Тринидаде и жрали бы свою свободу горстями, чего сюда-то приперлись?

– Нам запрещают говорить на нашем языке. Это наш язык – язык нашего народа! Мы не желаем говорить на чужом языке!! Народ нельзя заставить замолчать!!

Это переходит все границы. Руки чешутся снять этого пидора хорошей очередью. Заявились сюда, плодятся, как тараканы, да еще и по-ихнему изволь их обслуживать!! Когда мы жили на Новом Торонто, мать не пыталась объясниться в магазинах по-чешски. Хотя с соседями и общалась на родном языке. Вне своего квартала она говорила только на общеимперском. «Мы пришли в чужой дом. Надо уважать гостеприимных хозяев» – так она говорила мне в детстве. Мамаши обезьян, что беснуются сейчас перед нами, были заняты чем угодно, только не воспитанием своих отпрысков. Понятие вежливости к хозяевам дома для них – пустой звук. Скажи им это – они назовут тебя шовинистом, или имперским прихвостнем, или еще как, но их скудные мозги отказываются принимать очевидные истины. Они – всюду дома, и в квартирах, и на улицах, и на свалках. Их дом – там, где они сейчас. И они тащат с собой свой уклад, не обращая внимания на окружающих. Свобода для них – не пустой звук. Свобода для них – это возможность жить, как нравится, плодиться, не раздумывая, и гадить, где приспичит. Черт меня побери, почему нацики не стреляют?

Оскаленные морды все ближе. Они уже что-то скандируют по-своему, потрясая кулаками. Все эти свои «ли-бер-тад» и прочее. Не понимаю ни слова из их галиматьи. Толпа заводится все больше. В руках у многих мирных демонстрантов толстые плети обрезиненного кабеля – импровизированная резиновая дубинка – и обрезки водопроводных труб. Мирная демонстрация накатывается на нас, словно прибой из клыков и когтей. Беспилотники орут над самыми головами: «Передвижение граждан несанкционировано. Массовое мероприятие несанкционировано. Во избежание насилия немедленно остановитесь, поднимите руки и сядьте на землю!» Толпу это только заводит.

– Солдаты, вы служите преступной власти! Мы ваши братья! Мы выражаем свою волю! Это мирная демонстрация! – надрывается плюгавый дирижер.

Видал я в гробу таких родственников. Кровь стучит в ушах. Мирная демонстрация накатывается на заграждения. Мирные демонстранты накидывают на колючие спирали лохмотья и приминают их своими телами. Мирные демонстранты орудуют ломами, выворачивая опоры заграждений. У мирных демонстрантов в первых рядах морды замотаны в мокрые тряпки, чтобы газ на них меньше действовал. Они так близко, что акустические усилители шлемов доносят до нас команды их невидимых командиров, их сержантов и лейтенантов. Они слитно кричат что-то, и мирные демонстранты передают их крики по цепочке. Замотанные рожи выталкивают вперед из своих рядов женщин.

– Мы хотим, чтобы нас услышали. Мы мирные люди! Среди нас женщины!! Солдаты! Братья! Дайте нам пройти! – еще гремит голос оратора, но уже «аванте, аванте!» – мирные демонстранты устремляются в атаку.

Слитный залп из подствольников. И еще один. И еще. Словно хлопушки на карнавале, дымные хлопки покрывают все – воздух, замусоренную палубу, толпу людей на ней. Тяжелый дым стелется волнами, призраки проступают из него, они накатываются на цепь нациков, мирные жители, они обрушивают на поднятые навстречу щиты свои дубинки и трубы, они валятся в дым, топчут упавших, бегут по их телам, стремясь вырваться из ядовитой пелены, нацики держат строй, прогибаются под суровым натиском, но держат, еще минута, и страшное давление разорвет, разметает их цепь, мы делаем пять шагов вперед и упираемся плечами в их тела, создаем живые упоры. Ярость бродит в нас, секунда – и мы поднимем тут все на штыки, но газ валит уже и самых наглухо закупоренных и крепких, и они снопами валятся нам под ноги, и через пару минут вся улица – как огромное задымленное поле боя, заваленное телами и искореженными машинами. И мы делимся на первый-второй, закидываем винтовки за спину и вместе с гвардейцами начинаем таскать бесчувственные, пузырящиеся слюной и с мокрыми штанами тела, складывать их в фургоны почти штабелями. Я надеюсь, что тот, кому повезет подобрать ублюдка-оратора, догадается от души пнуть его между ног.