Русский октябрь. Что такое национал-большевизм - Николай Васильевич Устрялов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Всеобщее голосование, последняя пошлость формально-политического мира, – писал Герцен семьдесят лет тому назад – дала голос орангутангам. Ну, а концерта из этого не составить»…
«Мир изобилует олухами, а вы добились всеобщего голосования!» – еще более выразительно сокрушался Карлейль.
«Великим политическим суеверием прошлого – добавил Спенсер в 85 году, – было божественное право королей. Великое суеверие нынешней политики – божественное право парламентов. Миропомазание незаметно перешло с одной головы на многие, освящая их и их декреты. Можно находить иррациональным первое из этих верований, но следует допустить, что оно было более логичным, чем последнее».
Что же, в конце концов, удивительного, что, параллельно высшему торжеству демократического начала, мы видим ныне его поразительный декаданс, его эффектный эпилог?.. Массы отрекаются от своей непосредственной власти. Измученные смерчем войн и революций, народы хотят одного – спокойствия и порядка. И облаченные высшей властью, калифы на час, они спешат уступить эту высшую власть активному авангарду, инициативному меньшинству из своей собственной среды. Инициативному меньшинству, обычно завершенному инициативнейшей фигурой, авторитетной волей вышедшего снизу вождя. Отсюда – культ Ленина в России, Муссолини – в нынешней Италии. Эти две фигуры, при всей их политической полярности, одинаково знаменательны, они фиксируют новейшую ступень эволюции современной Европы. В этом смысле они однокачественны, как одноцветно пламя, несмотря на все разнообразие горящего материала…
Перед лицом надвигавшейся экономической и политической катастрофы послевоенных лет демократические парламенты Европы напоминали собой человека, панически мечущегося по мостовой направо и налево под носом наезжающего автомобиля. «Заметался, – отмечают в таких случаях шоферы, – значит погиб»…
И народы приходят в себя, просыпается роевой (не арифметический) разум. Народы словно говорят своим волевым, монолитным вождям:
– Наши парламенты нам надоели и наши митинги нас разорили. Разгоните их и правьте нами во имя нашего блага!
И рождается новая аристократия, по своему народная и по существу передовая, – аристократия черной кости и мозолистых рук. Белая кость и голубая кровь в прошлом, в безвозвратном, безнадежном прошлом. Шумливый век демократии поглотил, запачкал, обесцветил и ту, и другую. Но он же взрастил побеги новой правящей знати, рыцарей без страха, хотя, конечно, и не без упрека с точки зрения «светлых идеалов» наших отцов. О, эти милые, уютные, наивные «светлые идеалы»!
Под ними хаос шевелится!..
Итак, власть народная, но не демократическая. Власть крутая, но понятная народу. Вышедшая из масс, но массы прибирающая к рукам ради их же благополучия…
На языке историков, любящих аналогии, уже вертится назойливая этикетка:
– Цезаризм…
В самом деле. Бравый матрос Железняк лишь наиболее красочно и лапидарно выразил суровую идею века. Он не стал дожидаться, пока власть, как зрелый плод, не только фактически, но и «формально» скатится в инициативные руки. И чуть-чуть «потряс яблоню». Результат вышел на славу: от черновщины не осталось и следа…
В других странах исторический разум побрел к аналогичному результату несколько более лукавыми путями. Муссолини, совершив переворот, не разогнал напрямик никудышную палату, а заставил ее предварительно принять закон о собственном самоустранении, – вышло и целесообразно, и «законно»! На Балканах парламенты автоматически «поддерживают» всякую удачливую фигуру: крестьянская диктатура Стамболийского формально была «парламентарной», – нынешний цанковский фашизм, наверное, тоже соблюдает конституционные аппарансы. В Турции парламент послушно выбирает президентом Кемаля, в Китае Цза-окуна. В Германии вручает диктатуру коалиционному Штреземану, – до более солидного и менее коалиционного кандидата, которого выдвинет жизнь, а не говорильня. В Испании, Греции «санкционирует» власть сильнейшего. В Венгрии раболепствует перед Хорти. И, наконец, во Франции – на очереди конституционное новшество, юридическое подтверждение уже практикуемого порядка – реформа, о коей в следующих словах возвещает официоз Пуанкарэ «Revue des deux mondes»:
– Нужно покончить с медлительностью и бессилием парламентского правления, с византийским многословием палат. Путем закона у нас нужно реорганизовать исполнительную власть и, дабы пресечь возможность насилий, укрепить ее авторитет. Опыт неизбежно приводит нас к пересмотру понятий «свободы» и «власти», как они были выработаны французской революцией для 19 века. Нельзя противополагать демократию авторитету (№ от 15 июня с.г.).
По существу это та же мысль, которую Муссолини после фашистской победы формулировал логичнее и короче:
– Через несколько дней у вас будет не министерство, а правительство!..
Ясно, что во всех этих странах парламентаризм органически проституирован, втоптан в грязь, «превращен в собственную противоположность». Парламенты словно охвачены эпидемией самоубийств. А где они еще медлят кончать с собой, – с ними кончают извне. И немудрено: «кто превращает себя в червяка, тот не может жаловаться, когда его топчут ногами» (Кант). Логика процесса очевидна: сумерки формальной демократии. Тоска по силе. Воля к повиновению.
И даже в Англии нетрудно вскрыть по существу аналогичный процесс, но только в иных, свойственных английскому государственному гению, гибких, достойных формах: «пизанская колокольня» великобританской государственности и здесь, как всегда, верна себе. Но и там сбываются предчувствия Сиднея Лоу, и там налицо покорность неотвратимым веяниям истории…
Да, в древнем Риме когда-то было нечто подобное, и острый ум Цицерона метко схватил свою эпоху, отозвавшись на кризис римской демократии афоризмом:
– Спасти жизнь тут важнее, чем сберечь вольность.
Лучшие из демократов всегда понимали сами благой смысл диктатуры. «Диктатура, – говорил Мирабо, – это предохранительный клапан для демократического строя, условие его спасения в трудные минуты».
Сама жизнь в наши годы выдвигает компактную, волевую…?… власть. Помимо прочих соображений, лишь она одна способна справиться с задачами, взваленными историей на плечи современного государства. «Фонарь ночного сторожа» еще могли с грехом пополам держать многорукие парламенты прошлого века, но как быть с «огнем Весты»?.. Чтобы вести за собою, чтобы направлять и регулировать, а не плестись беспомощно за «свободной игрой социальных сил», государство должно радикально преобразоваться. Экономический либерализм себя изжил дотла, нынешнее «культурное государство» – на пути к осуществлению ряда требований социалистической программы, а социализм, как это прекрасно подметил его тонкий исследователь Кельзен, формально стоит ближе к идеологии теократии, нежели демократии…
Впрочем, это большая проблема и, конечно, не для газетной статьи. Но и газетная статья может констатировать всю исключительность мировой роли русской революции в сфере этой большой проблемы. Бесстрашно и беспощадно бросили русские революционеры в лицо лицемерному синдикату демократий лозунг инициативной диктатуры. Он откликнулся, этот лозунг, в усталой, больной Европе, и слетел ореол божественности с парламентарных
